Весь невидимый нам свет

По коридорам гуляет холодный ветер. Воздух такой чистый, что у Вернера кружится голова. Под потолком спальни вьются три ночные бабочки. Вернер в темноте снимает ботинки, складывает брюки, ставит сверху жестянку с печеньем. С верхней койки свешивается Фредерик:

— Ты где был?

— Мне дали печенье, — говорит Вернер.

— Я сегодня слышал филина.

— Тсс! — шикает мальчик через две койки от них.

Вернер протягивает наверх печенье.

— Знаешь их? — шепчет Фредерик. — Они очень редкие. Большие, как планер. Этот, наверное, был молодой самец, искал новую территорию. Он сидел на тополе за плацем.

— Ой, — говорит Вернер. Перед закрытыми глазами плывут греческие буквы: равнобедренные треугольники, беты, синусоиды. Он видит себя в белом халате среди механизмов.

Когда-нибудь он выиграет большую премию.

Шифрование, реактивные двигатели, все самое современное.

Мы живем в исключительное время, кадет.

В коридоре слышен стук подкованных каблуков — идет воспитатель. Фредерик ныряет обратно в койку.

— Я не видел, — шепчет он, — но слышал совершенно отчетливо.

— Заткни пасть! — говорит другой мальчик. — Из-за тебя нам всем влетит!

Фредерик умолкает. Вернер перестает жевать. Шагов больше не слышно: воспитатель то ли ушел, то ли стоит под дверью. Снаружи кто-то колет дрова. Слышен звон кувалды по колуну и частое, испуганное дыхание мальчиков вокруг.

Профессор

Этьен читает Мари-Лоре Дарвина и вдруг останавливается на полуслове.

— Дядя?

Он нервно дышит, выпятив губы, словно дует на горячий суп. Говорит шепотом:

— Здесь кто-то есть.

Мари-Лора ничего не слышала. Ни шагов, ни стука. Этажом выше мадам Манек шаркает по полу щеткой. Этьен протягивает внучке книгу и выключает радио из розетки. Судя по звукам, он запутался в проводах.

— Дядя? — повторяет она.

Но Этьен уже выходит из комнаты, бежит по лестнице — неужто они в опасности? — и Мари-Лора спешит за ним в кухню, где слышит, как он сдвигает кухонный стол.

Этьен тянет за железное кольцо посреди пола. Под крышкой люка — квадратная дыра, из которой пугающе тянет сыростью.

— Вниз, давай скорее!

Это погреб? Что увидел дядя? Мари-Лора уже стоит на верхней перекладине лестницы, когда в кухне раздается тяжелая поступь мадам Манек.

— Мсье Этьен! Умоляю вас, прекратите!

— Я что-то слышал. Кого-то, — доносится снизу голос Этьена.

— Вы ее пугаете. Все хорошо, Мари-Лора. Вылезай.

Мари-Лора выбирается обратно. Внизу дядюшка шепчет себе колыбельную.

— Я могу немного с ним посидеть, мадам. Может, ты еще почитаешь мне эту книгу, дядя?

Насколько она может понять, погреб — просто сырая яма. Они некоторое время сидят на свернутом ковре под открытым люком и слушают, как мадам Манек, напевая себе под нос, заваривает чай и собирает на стол. Этьен дрожит.

— А ты знаешь, — говорит Мари-Лора, — что шанс погибнуть от удара молнии один на миллион? Мне доктор Жеффар сказал.

— За год или за всю жизнь?

— Не знаю.

— Надо было спросить.

Снова частые короткие выдохи. Словно каждая клеточка в его теле требует бежать прочь.

— Что будет, если ты выйдешь наружу?

— Мне станет беспокойно.

Его голос едва слышен.

— Отчего?

— Оттого, что я снаружи.

— А что в этом плохого?

— Большие пространства.

— Не все пространства большие. Ведь улица, на которой стоит дом, не большая?

— Не такая большая, как те, к которым привыкла ты.

— Ты любишь инжир и яйца. И помидоры. Они были сегодня на второй завтрак. И они растут снаружи.

Он тихонько смеется:

— Разумеется.

— Ты не скучаешь по миру, дядя?

Этьен молчит, поэтому молчит и она. Обоих затягивает воронка воспоминаний.

— У меня целый мир здесь, — говорит он, похлопывая по книге. — И в моих радиоприемниках. Только руку протянуть.

Дядюшка немного похож на ребенка; он по-монашески неприхотлив и свободен от любых временных обязательств. И все же Мари-Лора чувствует: его посещают такие кошмары, да в таком множестве, что почти ощущаешь пульсирующий в нем страх. Как будто какой-то зверь дышит на стекла его сознания.

— Почитай мне еще, пожалуйста, — просит она.

Этьен раскрывает книгу и шепчет:

— «День прошел восхитительно. Но и это слово само по себе слишком слабо, чтобы выразить чувства натуралиста, впервые бродящего в одиночестве в бразильском лесу…»

Мари-Лора выслушивает несколько абзацев, затем без всяких вступлений просит:

— Расскажи про комнату наверху. Напротив той, в которой живу я.

Он умолкает. Вновь то же быстрое дыхание.

— Там, в дальней стене, дверь, — продолжает Мари-Лора, — но она заперта. Что за ней?

Этьен молчит так долго, что Мари-Лора успевает пожалеть о своем вопросе, но тут дядя встает. Колени у него хрустят, как сухие сучья.

— У тебя снова мигрень, дядюшка?

— Идем со мной.