Весь невидимый нам свет

Вернер прячет карту в карман куртки, запаковывает приемопередатчики и, неся по одному в каждой руке, словно парные чемоданы, начинает взбираться на холм. В лунном свете сыплются крошечные снежинки. Вскоре школа и служебные строения вокруг нее уже кажутся игрушечными. Ущербная луна, словно полуприкрытый глаз, ползет вниз. Собаки держатся ближе к хозяину, из пастей у них идет пар. Вернер уже вспотел.

Они спускаются в овраг, вылезают наружу. Один километр. Два.

— Знаете, что такое великое мгновение, Пфенниг? — спрашивает Гауптман, тяжело дыша от подъема. Он пьян, оживлен, почти болтлив; никогда еще Вернер не видел его таким. — Это миг, когда одно становится другим. День — ночью, гусеница — бабочкой. Жеребенок — конем. Эксперимент — результатом. Мальчик — мужчиной.

На третьем отрезке подъема Вернер достает карту и по компасу проверяет азимут. Вокруг мерцают безмолвные деревья. На снегу — ничьих следов, кроме их собственных. Школы позади давно не видно.

— Запеленговать еще раз, герр доктор?

Гауптман подносит пальцы к губам.

Вернер повторяет триангуляцию и видит, что они очень близки к точке, которую он первый раз отметил на карте, — меньше чем в полукилометре. Затем убирает приборы в ящики и прибавляет шаг. Он охотник, идет по запаху. Все три собаки это чувствуют, и Вернер думает: я сумел, я решил задачу, числа стали реальностью. С деревьев сыплется снег, собаки застывают и азартно поводят носами, они чуют цель, словно фазана, Гауптман поднимает ладонь, и наконец Вернер, протиснувшись с тяжелыми ящиками между двумя деревьями, видит человека, ничком лежащего на снегу. У его ног передатчик, антенна закинута на ветку.

Великан.

Собаки дрожат, готовые ринуться вперед. Гауптман держит ладонь поднятой, а другой рукой вытаскивает из кобуры пистолет:

— Так близко, Пфенниг, медлить нельзя.

Фолькхаймер лежит левым боком к ним. Вернер видит облачко его дыхания. Гауптман наводит «вальтер» прямо на Фолькхаймера, и одно длинное, ошеломляющее мгновение Вернер уверен, что учитель сейчас убьет старшеклассника, что все они, все кадеты, в страшной опасности, и невольно слышит слова Ютты у канала: «Правильно ли делать что-то только потому, что все остальные так поступают?» Что-то в душе Вернера закрывает чешуйчатые глаза, а маленький учитель поднимает пистолет и стреляет в воздух.

Великан рывком садится на корточки и вертит головой. Собаки несутся к нему, и у Вернера сердце готово разорваться на куски.

Фолькхаймер вскидывает руки навстречу несущимся псам, но они знают его, напрыгивают с лаем, играя. Он расшвыривает их, как котят. Гауптман смеется. Из дула пистолета идет дым. Доктор отпивает большой глоток из фляжки, передает ее Вернеру. Тот счастлив: он сумел угодить учителю, прибор работает, вокруг искристая лунная ночь, жгучее тепло коньяка растекается по внутренностям.

— Вот, — говорит Гауптман, — что мы делаем с треугольниками.

Псы носятся кругами, припадают к земле. Гауптман мочится под дерево. Фолькхаймер, таща тяжелый передатчик, идет к Вернеру, как будто еще вырастая на ходу, и кладет огромную руку в варежке ему на шапку.

— Всего лишь числа, — говорит он тихо, чтоб не услышал Гауптман.

— Чистая математика, кадет, — отвечает Вернер, подражая четкому выговору учителя. — Привыкайте мыслить в таких категориях.

Впервые на памяти Вернера Фолькхаймер смеется, и смех совершенно его преображает. Сейчас он совсем не страшный и похож на огромного добродушного ребенка. На себя, когда слушает музыку.

Весь следующий день воспоминания об успехе греют Вернеру душу — об успехе и почти священных мгновениях, когда он шагал рядом с высоченным Фолькхаймером назад в замок, мимо замерзших деревьев, мимо комнат, где мальчики лежат рядами и штабелями, как золотые слитки в хранилище. Раздеваясь рядом с койкой, Вернер глядел на товарищей и чувствовал себя родителем, берегущим их сон. Ему думалось, что Фолькхаймер идет сейчас по коридору к спальне старшеклассников — уродливый великан среди ангелов, кладбищенский сторож меж могильных плит.

Предложение

Мари-Лора сидит на своем всегдашнем месте в уголке кухни, у самого огня, и слушает, как приятельницы мадам Манек жалуются на жизнь.

— Это ж надо столько ломить за макрель! — возмущается мадам Фонтино. — Будто ее из Японии везут!

— Я уж и забыла вкус настоящего сливового пирога! — подхватывает мадам Эбрар, почтмейстерша.

— А дурацкие талоны на обувь! — говорит мадам Рюэль, жена пекаря. — У Тео был номер три тысячи пятьсот один, а не вызвали даже четырехсотого!

— Им мало борделей на рю-Тевенар, теперь еще все летние апартаменты сдают любительницам.

— Большой Клод и его жена все жиреют.

— Проклятые боши жгут свет когда хотят!

— Если я еще вечер просижу взаперти с мужем, то сойду с ума!