Весь невидимый нам свет

От гостиницы сохранился лишь один угол, на внутренних стенах висят куски штукатурки. Дальше – остовы домов, их внутренности открыты ночному небу. Крепостная стена за гостиницей стоит, хотя многие верхние амбразуры разбиты. За ней чуть слышно плещется море. Все остальное – развалины и тишина. Каждый зубец очерчен звездным светом. Сколько трупов разлагаются в этой груде обломков прямо перед ними? Девять? Возможно, больше.

Шатаясь, как пьяные, они подходят к крепостной стене. Фолькхаймер, моргая, глядит сперва на Вернера, потом в ночь. Лицо у него так густо припорошено известкой, что он кажется колоссом, слепленным из пудры.

В пяти кварталах к югу крутит ли еще девушка свою запись?

Фолькхаймер говорит:

– Бери винтовку. Иди.

– А ты?

– Еда.

Вернер трет глаза, уставшие от сверкания звезд. Есть не хочется, как будто он навсегда избавился от этой утомительной привычки.

– А нам разве не надо?..

– Иди, – повторяет Фолькхаймер.

Вернер смотрит на него в последний раз: рваная армейская куртка, квадратная челюсть. Ласковые большие руки. Какое же у тебя будущее…

Знал ли он все это время?

Вернер перебегает от укрытия к укрытию. В левой руке брезентовый вещмешок, в правой – винтовка. Осталось пять патронов. В голове звучит голос девушки: «Он здесь. Он убьет меня». На запад по ущелью каменного крошева, через груды кирпича, проводов, черепицы, местами еще горячей. Улицы по виду пусты, хотя кто смотрит на него из открытых окон – немцы, французы, англичане или американцы, – Вернер не знает. Быть может, он сейчас в перекрестье снайперского прицела.

Вот одинокая туфля на платформе. Вот упавший фанерный повар, в руках у него доска, на которой мелом написан суп дня. Вот спутанный ком колючей проволоки. И повсюду трупный запах.

Пригнувшись за разбомбленной сувенирной лавочкой – на стойках тарелки с именами по ободку, расставленные в алфавитном порядке, – Вернер пытается сообразить, где он сейчас. Coiff eur Dames[47] через улицу. Глухая стена банка. Дохлая лошадь, запряженная в телегу. Тут и там торчат уцелевшие здания, стекла выбиты, из окон струйками тянутся дымки, словно тени сорванного плюща.

Как ярок свет в ночи, он и не знал! День его ослепит.

Вернер поворачивает направо, где, если он не ошибся, должна быть рю-д’Эстре. Дом номер четыре по улице Воборель по-прежнему стоит. Все окна на фасаде выбиты, но стены почти не закоптились, и даже два ящика для цветов еще висят.

Он прямо подо мной.

Им всегда внушали, что главное – ясная цель. Пузатый комендант Бастиан, с его старушечьей походкой, утверждал, что школа выбьет из Вернера неуверенность.

Мы залп пуль, мы пушечные ядра. Мы – острие клинка.

Кто слабейший?

Платяной шкаф

Фон Румпель, ковыляя, подходит к огромному гардеробу. Пиджаки, брюки в полоску, хлопковые рубашки с высоким воротником и до нелепого длинными рукавами. Мальчишеская одежда невесть какой давности.

Чья эта комната? Большие зеркала на дверцах гардероба почернели от времени, под маленьким письменным столом старые кожаные сапоги, на крючке висит метелка для смахивания пыли. На столе фотография мальчика в коротких штанах на вечернем пляже.

За разбитым окном висит безветренная ночь. Пепел кружится в свете звезд. Голос, сочащийся сквозь потолок, повторяется: «Разумеется, дети, мозг погружен во тьму… И все же мир, выстраиваемый в мозгу…» – плывет, бася и растягивая слова; по мере того как садится аккумулятор, урок звучит все медленнее, словно лектор устал, и наконец совсем умолкает.

Сердце бешено стучит, голова отказывает. Со свечой в левой руке и пистолетом в правой, фон Румпель вновь поворачивается к гардеробу. Места столько, что внутри можно поместиться целиком. Как эту громадину втащили на шестой этаж?

Он подносит свечу ближе и в тени рубашек замечает то, что пропустил в первый раз: полосы на пыльном дне. То ли от коленей, то ли от пальцев, а скорее, и от того и от другого. Рукоятью пистолета фон Румпель раздвигает одежду. Насколько глубок шкаф?

Он наклоняется внутрь, и в этот момент тренькают два колокольчика: один сверху, другой снизу. От этого звука он вздрагивает, ударяется головой о верхнюю стенку шкафа, свеча падает, и фон Румпель грохается на спину.

Свеча катится, пламя обращено вверх. Почему? Какой загадочный принцип требует, чтобы огонек свечи всегда указывал на небо?

Пять дней в этом доме, а камень так не найден, последний немецкий порт в Бретани скоро падет, а с ним и весь Атлантический вал. Срок, обещанный врачом, уже вышел. И что это за звон колокольчиков? Так приходит смерть?

Пламя медленно тянется к окну. К занавескам.

Внизу скрипит, открываясь, дверь. Кто-то вошел в дом.

Товарищи