Весь невидимый нам свет

Ютта сцепляет руки на затылке, чтобы унять дрожь. Клаудиа кажется глухонемой.

– И закройте глаза, – говорит фрау Елена.

Ханна плачет.

– Я хочу их видеть, – говорит Ютта.

– Тогда не закрывай.

Пьяные шаги на верхней площадке лестницы. Русские заходят в чулан, гремят швабрами, по лестнице съезжает ящик со словарями, потом кто-то дергает ручку. Голоса, удары, треск, и дверь распахивается.

Один из них офицер. Двум другим никак не больше семнадцати. Все трое невообразимо грязны, но за прошедшие часы где-то щедро полили себя женскими духами. Они отчасти похожи на застенчивых школьников, отчасти – на сумасшедших, которым объявили, что они умрут через час. Особенно сильно разит духами от мальчишек. Один из них подпоясан веревкой вместо ремня; он настолько худ, что спускает штаны, не развязывая узла. Второй смеется странным ошалелым смехом, как будто не может до конца поверить, что немцы пришли в его страну, оставив позади такой город. Офицер сидит у двери, выставив ноги, и смотрит на улицу. Ханна коротко вскрикивает, но тут же зажимает себе рот.

Фрау Елена уводит мальчишек в другую комнату. Она издает лишь один звук – короткий кашель, будто чем-то поперхнулась.

Клаудиа идет следующей. Она не кричит, только стонет. Ютта сжимает зубы и молчит. Все странно упорядоченно. Офицер заходит последним, пробует каждую по очереди и, лежа на Ютте, произносит отдельные отрывистые слова. Глаза у него открыты, но не видят, и по напряженному лицу не понять, что это – ласковый шепот или оскорбления. Одеколон не заглушает запах его пота.

Много лет спустя Ютта внезапно вспомнит его тогдашние слова – Кирилл, Павел, Афанасий, Валентин – и решит, что это имена погибших солдат. Однако она может ошибаться.

Перед уходом младший дважды стреляет в потолок, известка мягко сыплется на Ютту, и за эхом выстрела та слышит, как Сусанна на полу рядом с нею даже не всхлипывает, а просто тихо дышит, пока офицер защелкивает пряжку на ремне. Потом все трое русских вываливаются на улицу. Фрау Елена, босая, застегивает лыжную куртку и трет левой рукой плечо, как будто пытается согреть эту маленькую частичку себя.

Париж

Этьен снял ту самую квартиру на рю-де-Патриарш, где выросла Мари-Лора. Каждый день он покупает газеты и просматривает списки освобожденных пленных. Постоянно слушает радиоприемник – всего их у него три. Де Голль то, Северная Африка се. Гитлер, Рузвельт, Гданьск, Братислава. Названия, фамилии – какие угодно, только не папины.

Каждое утро они идут на Аустерлицкий вокзал. Огромные часы отщелкивают неумолимый бег секунд, а Мари-Лора сидит рядом с дядей и слушает тоскливый перестук колес.

Этьен видит солдат с щеками ввалившимися, как перевернутые чашки. Тридцатилетних, которые выглядят на восемьдесят. Мужчин в протертой до дыр одежде, которые подносят руку к голове, чтобы снять несуществующую шляпу. Мари-Лора судит о проходящих по звуку шагов: этот маленький, этот весит тонну, этот почти из воздуха.

Вечерами она читает, покуда Этьен пишет письма или названивает в службу репатриации. Она не может проспать больше двух-трех часов кряду: ее будят фантомные бомбы.

– Это просто автобус, – говорит Этьен, который каждый вечер стелет себе на полу рядом с ее кроватью.

Или: «Это просто птицы».

Или: «Там ничего нет, Мари».

Почти каждый день старый специалист по моллюскам доктор Жеффар вместе с ними сидит на Аустерлицком вокзале, бородатый, в галстуке-бабочке, пахнущий вином, розмарином, мятой. Он зовет ее Лореттой, рассказывает, как скучал, как думал о ней каждый день, как, видя ее, верит, что доброта прочнее всего в мире.

Мари-Лора сидит, прижавшись плечом к Этьену или доктору Жеффару. Папа может быть где угодно. Вдруг он – тот приближающийся голос? Или те шаги справа? Он может быть в тюрьме, в окопе, за тысячу километров отсюда. Или его уже давно нет в живых.

Она под руку с Этьеном ходит по музею, говорит с сотрудниками, из которых многие ее помнят. Директор уверяет, что они сами ищут ее папу, как только могут, что будут и дальше помогать ей с квартплатой, с обучением. Алмаз никто не упоминает.

Весна набирает ход. Эфир заполняют коммюнике: Берлин взят, Геринг капитулировал, загадочные нацистские бункеры открываются. На Аустерлицком вокзале шепчутся, что вернется один из ста. Что у тех, кто вернулся, шею можно обхватить колечком из большого и указательного пальца. Что когда они снимают рубашку, видно, как под ребрами ходят легкие.

Каждый раз, садясь есть, Мари-Лора чувствует, что предает папу.

Даже те, кто вернулся, вернулись совсем другими: они старше, чем должны быть, как будто были на другой планете, где время течет быстрее.

– Есть вероятность, – говорит Этьен, – что мы так ничего и не узнаем. Надо быть к этому готовыми.

Мари-Лора слышит голос мадам Манек: «Обязательно надо верить».