Весь невидимый нам свет

Мадам Манек заходит в комнату Этьена на пятом этаже. Мари-Лора подслушивает на лестнице.

– Вы можете помочь, – говорит мадам.

Кто-то – наверное, она – открывает окно, и свежий морской воздух врывается на площадку, шевеля все: занавески Этьена, его бумаги, его пыль. Мари-Лоре пронзительно хочется, чтобы папа был рядом.

– Прошу вас, мадам, закройте окно, – говорит Этьен. – За нарушение режима затемнения могут арестовать.

Окно остается открытым. Мари-Лора тихонько поднимается еще на ступеньку.

– Знаете, кого арестовывают, Этьен? Женщина из Ренна получила девять месяцев тюрьмы за то, что назвала своего борова Геббельсом! Гадалку из Канкаля расстреляли за то, что она предсказала: де Голль вернется весной. Расстреляли!

– Это всего лишь слухи, мадам.

– Мадам Эбрар сказала, что в Динаре один старик – дедушка! – получил два месяца тюрьмы за то, что носил крест «Свободной Франции». Говорят, они превращают весь город в свалку боеприпасов.

Дядюшка негромко смеется:

– Такое могли бы придумать шестиклассники.

– В каждом слухе есть доля правды, Этьен.

Мари-Лора понимает, что всю взрослую жизнь Этьена мадам Манек умеряла его страхи. Обходила их, старалась сгладить. Она поднимается еще на ступеньку.

Мадам Манек говорит:

– Вы многое знаете, Этьен. Про карты, приливы, радио.

– Довольно уже и того, что эти женщины собираются у меня в доме. Люди не слепые, мадам.

– Кто?

– Да хоть парфюмер.

– Клод? – фыркает она. – Малыш Клод слишком занят – обнюхивает себя.

– Клод уже давно не малыш. Даже я вижу, что его семья получает больше других: больше мяса, больше электричества, больше масла. Я знаю, чем покупаются такие блага.

– Тогда помогите нам.

– Я не хочу неприятностей, мадам.

– А сидеть сложа руки – не значит нарываться на неприятности?

– Сидеть сложа руки – это не делать ничего опасного.

– Сидеть сложа руки – все равно что сотрудничать с оккупантами.

Шумит ветер. В воображении Мари-Лоры он дробится и переливается, втягивает в воздух иголки и колючки. Серебряный, зеленый, потом снова серебряный.

– Я знаю способы, – говорит мадам Манек.

– Какие? Кому вы доверились?

– Иногда надо на кого-нибудь положиться.

– Нельзя доверять никому, кроме тех, в чьих руках и ногах течет та же кровь, что в ваших. И даже им нельзя доверять. Вы воюете не с человеком, а с системой. Как воевать против системы?

– Как сумеем.

– Чего вы от меня хотите?

– Раскопайте ту старую штуковину на чердаке. В прежние дни вы знали про радио больше всех в городе. А может, и во всей Бретани.

– Все приемники конфискованы.

– Не все. Многие их спрятали. Насколько я поняла, вам надо будет просто читать цифры, написанные на бумажке. Кто-то – не знаю кто, может, Юбер Базен – будет приносить их мадам Рюэль, а та – запекать прямо в хлеб. В хлеб!

Мадам смеется, и ее голос звучит на двадцать лет моложе.

– Юбер Базен. Вы полагаетесь на Юбера Базена? Хотите запекать шифровки в хлеб?

– Какой жирный фриц станет есть эти клёклые батоны? Всю хорошую муку они забрали себе. Мы приносим домой хлеб, вы передаете числа, потом мы сжигаем записки.

– Это нелепость. Вы ведете себя как маленькая.

– Лучше, чем ничего не делать. Подумайте о своем племяннике. О Мари-Лоре.

Занавески хлопают, бумаги шуршат. Двое взрослых в кабинете молчат. Мари-Лора подобралась так близко к двери, что может коснуться косяка.

Мадам Манек говорит:

– Разве вы не хотите пожить перед смертью?

– Мари уже почти четырнадцать, мадам. По военному времени – не так уж мало. Четырнадцатилетние умирают так же, как все остальные. А я хочу, чтобы четырнадцатилетние были молоды. Хочу…

Мари-Лора отступает на шаг. Видели ли они ее? Она вспоминает каменную конуру, куда водил их безумный Юбер Базен. Грот, куда во множестве сползаются улитки. Вспоминает, как папа сажал ее на велосипед, вставал на педали и они выезжали на какой-нибудь парижский бульвар, в рев мчащихся машин. Мари-Лора держала отца за пояс и поджимала колени, и они летели между автомобилями, под уклон, средь громких запахов, звуков и цветов.

– Я собираюсь почитать, мадам, – говорит Этьен. – А вам разве не пора готовить ужин?

Некуда

В январе сорок второго года Вернер заходит к Гауптману в его ярко освещенный кабинет, натопленный в два раза жарче всей остальной школы, и просит разрешения уехать домой. Маленький учитель сидит за большим столом, перед ним на тарелке худосочного вида жареная птица. Перепелка, куропатка или голубь. Справа рулоны чертежей. Гончие вытянулись на коврике у камина.

Вернер стоит, держа фуражку в руках. Гауптман закрывает глаза и проводит пальцем по брови.

– Деньги на билет я заработаю, герр доктор.

На лбу Гауптмана пульсирует синий фейерверк жилок.

– Вы? – произносит он, открывая глаза; собаки разом вскидывают морды – трехголовая гидра. – После того, как получили все? После того, как приходили сюда, слушали концерты, ели шоколад и грелись у огня?

На щеке Гауптмана трясется кусочек жареного птичьего мяса. Может быть, впервые Вернер замечает в светлых редеющих волосах учителя, в черных ноздрях, в маленьких, почти заостренных ушках нечто безжалостное и нечеловеческое, нацеленное только на выживание.