Весь свет 1976

— Да, мы в тот день побегали. А потом решили, что на этом все и кончилось, помнишь, Хуана? Но впереди еще была ночь. Я думал, что весь квартал уже спит мертвым сном, когда услышал у вас за стеной какие-то странные удары и крики твоей хозяйки. Странно, что и ты тоже кричала, я всегда считал, что ты терпеливее к боли, чем любой мужчина. Я оделся и выскочил на улицу, не стал стучаться в дверь, пробрался в дом как вор, через пристройку для скота, в кухне тебя не было, в передней тоже, вбежал в хозяйскую спальню, и тут наконец увидел тебя. Ты стояла, закрыв руками глаза, а твоя молодая и красивая хозяйка топориком для мяса била по старику, лежавшему на кровати. Он, видно, давно уже отдал богу душу, а она все рубила, рубила... Тут и я закричал. Она оглянулась и протянула топор тебе. «Ударь его! Я тебе заплачу! Убей его, я прошу тебя!»

— Мне повезло, что вы все видели, — говорю я, снова начиная дрожать, и покрываюсь испариной. — Она ведь все свалила на меня, и соседи хотели меня линчевать. Так уж тут повелось: все зло, какое есть на свете, делаю я, кампа Хуана.

— Подумать только, с тех пор прошло уже несколько лет, тебе больше двадцати, а я женился и стал отцом. Мы с тобой старики, правда, Хуана?

— Я-то да, у меня и зубов почти не осталось, но вы нет, что вы, сеньор! Годы ничего не могут с вами поделать, на вид вы моложе меня.

— Окажи мне одну важную услугу, Хуана, и я помогу тебе вылечить зубы, ты ведь ни разу не была у зубного врача... Хуана, все-таки я защитил тебя от полицейских, научил правильно говорить по-испански, ты теперь читаешь и пишешь как сеньора...

— Какую услугу, дон?

— Я знаю, ты давно хочешь уйти из моего дома. Наверное, ты ждешь только, когда я выправлю твои бумаги — свидетельство о крещении и все остальное, и тогда в один прекрасный день, не сказав ни слова, ты сбежишь от нас в Лиму.

Я опускаю глаза, провожу языком по деснам, они у меня твердые, как мозоли.

— Я тебя не упрекаю. Но мне непременно нужно уехать в Лиму по делам. Я не могу оставить жену и сына без прислуги, кто-нибудь должен им готовить, стирать белье? Только два месяца, Хуана, потом я возвращаюсь, привожу в порядок твои документы и отпускаю тебя на все четыре стороны. Договорились?

— Лучше не уезжайте, дон...

— Мне нужно.

— Но лучше бы...

— Я должен, Хуана!

— Если так, пусть будет по-вашему, сеньор.

Он встревожился, увидев, как быстро я согласилась, и внимательно посмотрел на меня, но, в конце концов, пожал мне руку и сказал, что мы, значит, заключили с ним договор. И наконец-то позволил мне уйти, продержав стоймя целый час в своем кабинете — сплошь окна и книги, книги и окна.

Я валюсь с ног, но придется идти на кухню: надо еще вымыть кастрюли и тарелки, перетереть приборы — вилку за вилкой, ложку за ложкой, нож за ножом... Надо снять во дворе белье, накрыть к столу к завтрашнему завтраку, а я уже почти сплю. А вот теперь надо проснуться — я расставляю по местам бутылочки с сосками для малыша. Сколько я их перебила, хватит с меня скандалов с его матерью... И почти ползком добираюсь до своей постели на полу.

Мне больше двадцати, говорит он, я разговариваю и пишу как сеньорита, но моя постель такая же, как и у старых хозяев, — грязные шкуры так и кишат блохами, муравьями и науками. Я снимаю платье, подаренное «ею», хочу заснуть, но из головы не выходит то, что сказал сеньор, та услуга, которую он от меня хочет. Два месяца без него, глаз на глаз с его женой, красивой, белой и чистой, как простыня, — волосы как ночь, а рот такой счастливый, когда она смотрит на сеньора, и зубы такие злые, когда речь заходит обо мне. И все время подталкивает меня своими длинными ногтями, мне ведь больно. Я слышала, как она смеется над моими волосами («Хотите посмотреть жеваную резину?»); над моими последними зубами («Дракула позавидовал бы»); над моей татуировкой («Чунча[11] и чунча, что же вы хотите!»). «Я терплю ее только потому, что муж ее изучает, — говорила она своим подругам, — только поэтому. Он пишет диссертацию об индейцах-кампа. А я бы с удовольствием вышвырнула ее хоть завтра и нашла бы другую, не такую дикую и почище».

Ее подруги смеются, а сами никогда не спросят, что она мне дает за мою работу. Старые платья, да милостыню на кино, да и то на галерку, куда ходят одни мужчины.

Ужасно хочется спать, но нельзя. Сейчас надо уходить. И чем скорее, тем лучше. Только осторожно — у хозяина слух тонкий. Одеться тихо-тихо, взять узелок с вещами, он давно у меня наготове, под печкой, туфли в руки (старые туфли — тоже «ее» подарок!) и вон отсюда — уйти, убежать, уползти...