Весь свет 1976

— Как вас зовут, мэм?

— Элен О’Рейли. Доброй ночи!

Я проводил ее взглядом. Она остановилась на несколько минут, любуясь молчаливым простором, потом закурила сигарету и села в машину.

С того дня мисс О’Рейли приезжала в наш барак каждый вечер. Она читала нам сказания глубокой старины и учебник по истории. Мои собратья по одному присоединялись к нам, и через две недели только трое уходили по вечерам в поселок. Чувствовалось, что заниматься с нами ей очень интересно. Шло время, и она постепенно рассказала нам о себе, о своем городе, родных и близких. Она родилась в небольшом городке на северо-западе Америки... Родители у нее были бедные, и она зарабатывала на жизнь репетиторством, заканчивая одновременно университет. На беду, в стране тогда наступил кризис. Недавно ей предложили место сельской учительницы в одной из общин в Калифорнии, и она с радостью приняла это предложение, надеясь скопить денег, чтобы завершить высшее образование.

Мы полюбили мисс О’Рейли и по вечерам угощали ее горохом и подносили цветы, которые собирали днем на холме. Потом мы надумали купить ей в подарок новое платье, но один из нас, постарше, сказал, что это неприлично. Тогда мы вложили собранные на платье деньги в конверт и вручили их ей перед уходом. Она не хотела брать, но мы все-таки уговорили ее. В следующий раз она пришла на занятия в новом костюме, купленном на эти деньги.

Мы очень обрадовались и весь день потом говорили между собой, как бы устроить вечеринку в ее честь. А в следующий вечер она сказала нам, что некая организация в городе неодобрительно относится к тому, что она посещает наш барак, и велела всем ходить теперь после работы к ней в школу, как настоящим ученикам.

Я не понимал: разве может какая-то там организация запретить нашей учительнице работать там, где ей нравится? Я был совсем новым человеком в Америке, общался поначалу только с соотечественниками-филиппинцами и поэтому не сразу уразумел, что здесь все двери для нас закрыты. Мы стали ходить вечерами в школу и вскоре уже могли писать на доске небольшие предложения. Однажды, стоя у доски, я выглянул в окно. Увидел спокойное море и голубой простор чистого неба... Тут на меня что-то нашло, и я написал на доске о том, что увидел. Вроде бы что-то сочинил... Мисс О’Рейли начала смеяться, потому что строчки у меня получались неровные, слова были расставлены неправильно и в них было много ошибок.

— Ну и ну! — воскликнула она за моей спиной. — Тебе еще очень далеко до стихов. Всему свое время!

Я покраснел от смущения.

— С чего это ты вдруг?.. — спросила она.

Я пробормотал что-то невразумительное.

— Ты знал какие-нибудь стихи раньше?

— Нет, мисс О’Рейли. Я даже и не думал, что ото стихи.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Потом подошла к своему столу и начала читать вслух библию. Читала она «Песнь песней» Соломона... Я был поражен красочным языком и образной силой поэмы, особенно глубиной страсти старого человека к молодой девушке.

— Это самая лучшая в мире поэзия, — сказала мисс О’Рейли, когда закончила главу. — Мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил их... Было время, когда люди умели глубоко чувствовать и не боялись своих чувств.

«Песнь песней» взволновала меня. Я подумал о горохе, который мы собирали на холме, о безмолвном синем море внизу... и я сказал себе: «Придет день, и я напишу поэму об этой школе, об этом вечере и о вас, мисс О’Рейли. Как это будет здорово — я прихожу к вам с книгой, в которой описано все, что с нами происходит сейчас!»

Когда я уходил, мисс О’Рейли сунула библию мне в карман. И я читал и перечитывал ее все свободное время. Сидел я и над учебниками, какие удавалось достать. И начал подумывать о том, чтобы скопить денег, поехать в другой город и поступить там в школу. После гороха нам, правда, предстояло еще собирать томаты на другом склоне холма.

Но вот мисс О’Рейли сообщила нам о том, что попечительский совет школы запретил использовать школьные помещения по вечерам. Этот запрет касался, конечно, нас. Мисс О’Рейли этого нам не сказала, но мои более опытные соотечественники поняли все без лишних слов. Когда учительница пригласила нас заниматься у нее дома, откликнулись всего два-три человека.

— Приходите поодиночке, когда стемнеет, — посоветовала она. — И постарайтесь не шуметь.

— Мы поняли, мисс О’Рейли, — ответил я за всех.

Мы приходили в ее комнатушку и читали шепотом, потому что рядом жила старая, больная женщина. Как-то в дверь постучали, и мужской голос попросил учительницу выйти в коридор. Она вскоре вернулась, чем-то расстроенная, окинула нас материнским взглядом и с немым укором посмотрела на дверь; за которой только что с кем-то разговаривала. Мы продолжали чтение, и, лишь когда собрались уходить, она попросила нас не обращать на случившееся никакого внимания...