Весь свет 1981

Олин попробовал вдохнуть и лишь хрипло всхлипнул, на стиснутых губах показалась кровь.

Винца помчался к воротам звонить по телефону.

Посреди двора, на белых камнях, вытанцовывал вороной конь.

В синеватых сумерках, нагой, не ведавший стыда.

* * *

— Мне надо уехать.

— Надо так надо… Удираешь?

— Нет.

— Когда вернешься?

— Не знаю. Скоро.

Погреб освещался одной свечкой. На дворе бушевал ветер, доносились, раскаты грома.

— Ах, Олин, Олин… — Адамек отхлебнул вина. — Выживет ли?

— В больницу привезли живым. — Винца держал стакан вина в ладонях; оно нагрелось и источало аромат.

— Главное — добраться живым до больницы.

— Врачи не волшебники.

Из глиняного кувшина вытекли четыре последние капли. Адамек вопросительно взглянул на сына. Винца кивнул. По песку заскрипели шаги, гулко хлопнула затычка. Адамек, не глядя, подсосал в стеклянную трубку с расширением посредине литр вина. Пламя свечки наклонилось.

Адамек вытер глаза, потянул носом.

— Споем?

— Погодя. — Винца подставил стакан.

Они помолчали.

— Сколько раз я говорил себе, может, где в другом месте тебе было бы лучше, — Адамек, словно устыдившись, мельком взглянул на сына.

— Ерунда!

— Ты больше моего знаешь.

— Если б я хотел заниматься чем другим, давно бы так и поступил.

— Отец должен сказать сыну, чего он не успел сделать сам… Когда я бываю сердитый на тебя, это ж не от гордости… Чего не успел дедушка, сделал мой отец. Потом черед дошел до меня. А теперь дело за тобой. Только теперь все по-другому… Жизнь изменилась… Твои ребята… ты сам затеряешься… Не отец передает дело сыну, а просто старые молодым, и готово… И неизвестно, кто что сделал. То время прошло. Я кормлю коров, другой сеет, третий изобретает…

— Иначе и нельзя.

— Знаю… Но на мою долю еще кое-что достанется… Дедушка за всю жизнь не прочитал ничего, кроме календаря, отец три месяца ходил в зимнюю сельскохозяйственную школу, я выучился на садовода… Зато ты станешь паном.

— Будет тебе.

— Для меня ты все равно что пан.

Ветер утих. Гром гремел уже над чьими-то другими головами. Под дверцы погреба тянуло запахом свежести.

— Я, когда был такой, как ты, даже с вилами боялся близко подойти к коровам. Чего ты хочешь — садовод-огородник, розочки, фиалочки, цветная капустка… Отец отодрал меня кнутом, рассек мне ухо. Вот видишь? Я боялся кнута и коров. Пришлось выбрать, что страшнее.

— Я подойду к быку.

— Только так и надо, прямо с самого начала. Ты не маленький.

Погреб будто молнией осветила резкая вспышка электрической лампочки. Они даже вздрогнули.

— Наконец-то! Сколько можно было возиться, — прогудел Адамек.

Винца послюнил большой и указательный пальцы и отщипнул у свечки любопытный кончик фитиля.

— Пойдем?

— А чего здесь-то…

Адамек огляделся. Освещение в погребке стало слишком резким.

Адамек ополоснул стаканы, трубку и кувшин, поставил кувшин вверх дном на полку. Кулаком загнал пробку в бочку.

— Как зовут твою-то?

— Мария.

— К этому имени я, пожалуй, привыкну.

Дождь лил по-прежнему, по дороге стремительно несся сплошной поток воды. Они поплыли по течению, нагнув головы и зажмуривая глаза.

Капли, подгоняемые ветром, больно били по лицу.

— Черт!

— Споем?

Адамек начал, Винца подтянул не сразу.

Паренек чернявый,
тебя дома ждут,
вороным лошадкам
сена не дают.

Вороных лошадок

холил я и пас,
а мне, молодому,
кто на стол подаст?

* * *

В ярком сиянии солнца отчетливо вырисовывался черный цвет.

В черной комнате белел гроб.

Цветы увяли.

Привели вороного. На глазах у него были шоры, в гриве черные ленты. С одной стороны его вела под уздцы Марта, с другой — тихо плачущая Марина. Маргита стояла перед домом в длинном белом платье и черной накидке, держала в руке сломанную свечу, которая уже никогда и никому не осветит путь.

Вороной стоял перед открытой дверью. У него подрагивали ноздри, и всего его била дрожь.

Ударили в колокол, потом заиграли трубы, им аккомпанировали барабан и чистые девичьи голоса.

Вороной вскинул голову.

К небу поплыл запах кадила.

Вынесли гроб.

Серебряный крест указывал дорогу.

Маргита. Белый гроб. Черный конь.

Футболисты, авиамоделисты, водолазы, клуб верховой езды — все это было с Олином, пока он не уехал на каникулы.

Тяжелые звуки музыки, тяжелая поступь.

Солнце.

На дорогу осыпаются белые цветы каштанов.

Винца вспомнил слова поэта:

Продувают ветры дом на склоне,
там, в тени дороги, ряд черешен
лепестки цветов на раны сыплет,
и Морава забирает души грешных.

* * *

Надежно пристегнутый к сиденью ненадежного автомобиля, Винца взял курс на север. На Высочине еще только зацветала сурепка. Чтобы ехать, надо было ехать быстро. Убежать, перепрыгнуть из горечи мрака в сияющий день.

Не самый лучший выход, Винцик.

Пусть даже глупый, чем никакой, Винцик.

Все лучше, чем видеть пустую улицу, покрытую растоптанными веточками барвинка и каштанового цвета. Что угодно лучше свежезасыпанной раны земли.

Колеса мягко шелестели по шоссе, впереди — булыжник.