Веселая наука

«И снова становимся светлыми».  – Мы, щедрые и богатые духом, стоим открыто, подобно колодцам на улице, и никому не желаем мешать черпать из нас: да мы и не умеем запретить даже в том случае, когда это можно сделать; мы никак не можем помешать тому, чтобы нас мутили, омрачали, – чтобы время, в которое мы живем, бросало туда все, что есть у него самого тленного, чтобы грязные птички кидали туда всякую дрянь, мальчишки швыряли всякий хлам, а изнемогшие путники во время отдыха на краю у нас допускали в нас падать своим мелким и крупным горестям. Но мы будем поступать так, как мы всегда поступали: мы поглощаем в своих пучинах все, что в нас бросают, – ибо мы не забываем о своей глубине, – и снова становимся светлыми…

Вставка глупца. – Однако не мизантроп писал эту книгу: человеконенавистничество стоит в настоящее время слишком дорого. Чтобы ненавидеть так, как ненавидели человека в старину, целиком, без всяких уступок, от всего сердца, из любви к ненависти — для этого придется отказаться от презрения, – а какими тонкими радостями, каким большим терпением, какими великими милостями мы обязаны прямо нашему презрению! Мы предназначены к этому самим божеством; тонкое презрение является у нас, современнейших людей из всех современников, излюбленным чувством, нашей привилегией, нашим искусством, быть может, нашей добродетелью!.. Ненависть, напротив, всех ставит на одну доску, приводит к очной ставке, в ненависти, наконец, чувствуется что-то почетное; в ненависти заключается страх, добрая доля страха. Мы же, бесстрашные, мы наиболее одухотворенные люди нашего века, достаточно хорошо знаем свои выгоды, чтобы в качестве наиболее разумных людей из уважения к своему времени жить без страха. Едва ли нас за это обезглавят, запрут в тюрьму, отправят в ссылку; даже книг наших не запретят и не сожгут. Наш век любит одухотворенных людей, он любит нас, он в нас нуждается даже в том случае, если бы мы ему дали понять, что мы артисты в деле презрительного отношения к людям, что всякая встреча с людьми вызывает в нас легкую дрожь; что мы всей своей кротостью, терпением, человеколюбием, вежливостью не можем приучить свой нос отворачиваться с предубеждением всякий раз, как он слышит близость человека; что мы тем больше любим природу, чем меньше в ней человеческого; что мы любим искусство, когда оно представляет собою бегство артиста от человека или насмешку художника над человеком, или насмешку художника над самим собой.

Пушник говорит.  – Для того, чтобы рассмотреть нашу европейскую мораль издали, для того, чтобы сравнить ее с другими прежними или будущими системами морали, необходимо поступить так, как делает путник, когда он хочет узнать, насколько высоки башни какого-нибудь города: для этого он покидает город. «Мысли о моральных предрассудках», раз они не должны быть предрассудками о предрассудках, предполагают позицию вне морали, где-нибудь по ту сторону добра и зла, куда приходится подниматься, лезть, лететь – и в данном случае необходимо уйти по ту сторону нашего добра и зла, добиться свободы от всей Европы, понимая это последнее слово как сумму таких суждений о ценностях, которые властно вошли в нашу кровь и плоть. Тот факт, что люди хотят уйти вон отсюда, является, пожалуй, небольшим безумием, странным, неразумным требованием: «ты должен», – ибо мы, познающие, также имеем свою идиосинкразию «несвободной воли»: вопрос заключается в том, можно а и в действительности уйти отсюда. Возможность эта зависит от многих условий, а прежде всего от того, насколько мы сами легки или тяжелы, следовательно, все сводится к вопросу о нашем «удельном весе». Необходимо быть очень легким, чтобы загнать свое стремление к познанию в такую даль и в то же время поднять его выше уровня своего времени, чтобы сделать свой глаз способным обозревать тысячелетия и чтобы к тому же в глазах этих светилось чистое небо! Следует освободиться от многого из того, что давит, щемит, принижает, отягчает современных нам европейцев. Такой житель по ту сторону добра и зла, который хочет узреть высшие мерки ценности своего времени, должен прежде всего «превозмочь» в самом себе это время, – это будет проба его сил, – и, следовательно, победить не только свое время, но также и то отвращение и противоречие, которые он испытывал по отношению к этому времени до сих пор, те страдания, которые оно ему доставляло, свою неприспособленность к этому времени, свой романтизм.