Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»

Деревенская жизнь давала гораздо больше поводов к выпивке, не связанных с праздниками. Был широко распространен обычай устраивать так называемые «помочи», особенно в июле и августе, когда требовалась спешная уборка урожая, и в апреле, при пахоте и севе. На помочах пили все: и старый, и малый, и мужики, и бабы – а непьющий часто приводил к пиршеству кого-нибудь пьющего из своей семьи. Например, за сыном иногда тянулся и отец, не бывший на работе. Хозяин ставил на обед, после работы, вина столько, чтобы всех напоить допьяна: на каждого мужика в среднем от 1 до 2 бутылок вина. Понятно, что после такой порции на другой день требовалось опохмелиться. Выпивкой сопровождался и любой подряд на работу: «Хотя сумерки уже спустились, тем не менее на окраине села солдатики пели песни; в другом конце парни и девки водили хороводы. У кабаков стояли обозы, и здоровые возчики прямо чайными стаканами пили водку, закусывая кусками черного хлеба с солью, тут же стоял краснощекий красивый подрядчик, уговаривавший кучку рабочих помочь ему в работах, обещаясь выставить ведро водки»[83].

При таких масштабах и объемах пития грань между привычкой к употреблению водки и алкоголизмом становилась весьма условной. Очевидно, что вопрос – с точки зрения усиления народного пьянства – не в том, сколько денег тратилось на водку, а в том, сколько водки употреблялось. Если статистика не фиксировала увеличения среднего потребления на отдельную статистическую душу, то рост пьянства был очевидным. Та часть населения, которая становилась культурнее, начинала меньше пить, зато другая часть, наверстывая казенный акцизный недобор, пила за двоих. Понятно, что, имея под рукой бутылку, слабый на водку человек едва ли ограничится рюмкою, а будет тянуть до дна. Рабочий, привыкший, идя с обеда или на обед, выпить малый шкалик, отпив рюмку, бутыль сам допьет, или еще кому предложит разделить с ним своеобразный «обряд».

Дореволюционные исследователи алкогольной проблемы признавали: «мы не имеем мало-мальски цельной, полной картины народного пьянства»[84], – однако отмечали, что в деревне пьянство распространено даже среди женщин и детей. Случалось, что родители сами приучали детей к вину: «Обычай родителей давать детям спиртные напитки у нас сильно распространен во всех классах населения. В низших сословиях детей начинают приучать к водке уже в грудном возрасте, давая сначала по каплям, затем по наперстку и восходя постепенно до рюмок. Делается это с благою целью, так как в простом народе сильно распространено поверье, что если маленьким детям давать водку, то, сделавшись взрослыми, они не будут пьяницами»[85]. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Определенный к Покровской церкви в селе Нахабино отец Сергий рассказывал: «Я застал среди моих прихожан поголовное пьянство – пьянствовали даже подростки»[86]. В назидательном рассказе Е. Баранова «Первая рюмка» описан случай, как в питейный дом под вечер зашли двое пожилых приятелей с сыном одного из них и, распив вторую сороковку, заставили мальчика выпить рюмку водки, а «через семь лет выросший Колька стал пьяницей»[87].

В селе Нахабино Звенигородского уезда Московской губернии священник Сергий Пермский учредил в 1891 году общество трезвости, благодаря которому в последующие годы село превратилось в настоящий пункт паломничества алкоголиков. В личных впечатлениях и набросках И. С. Орлова (впервые изданных в Москве в 1899 году) сохранились весьма колоритные портреты горьких пьяниц, надеявшихся обрести трезвость под влиянием духовного напутствия местного батюшки. Один из них, «… еще молодой, приземистый, коренастый, лет 30-ти, человек, с еле пробивающимися усиками», – деревенский живописец, который «едва стоял на ногах, – так был пьян». Его пьяные «монологи-исповеди» иллюстрируют достаточно типичную для российской деревни историю человека, который постепенно опустился на самое социальное дно: «В деревне у меня большой надел, дом был хороший. Все развалилось, разрушилось. и все это водочка наделала. Себя образумить не могу. У кого рожь – у меня лебеда; у кого дом – у меня развалины; у людей и корова и барашек, маленький теленочек, всякая птичка и яичко, а у меня – сороковушка водки в руке. Эх, барин, барин! Проклятая эта водка, никого не щадит. Вот теперича я: руки у меня золотые, по два с полтиною в день получаю, а все ничего нет, а как запью, так и остальное пропало. Хозяин дал своих 5 рублей. «На, – говорит, – поезжай в Нахабино, помолись и выкинь дурь»».[88].