Веселие Руси

Марья Александровна тихо засмеялась и сказала, что пока она, Слава Богу, здорова и в услугах доктора не нуждается. А если ей будет нужен доктор, то она придет к нему, Леше, и скажет всего два слова: «Лечи меня!»

— Так у вас, действительно, сегодня день рождения, — допытывался Леша. — Если это так, то тогда где все остальные ваши гости?

— Их нет, — объяснила Марья Александровна. — Их на день рождения никогда у меня нет. День рождения я люблю проводить с самым… самым.

Тут она запнулась, но, справившись с собой, продолжала дальше.

— С самым. В прошлом году у меня был Шахмуратов, мой друг, директор рыббазы. Но это такой негодяй! Даже и не напоминайте мне о нем! Не хочу о нем слышать!

Тут все пошло на лад. Студент был по-прежнему суров, но не очень. Они с Марьей Александровной кушали, выпивали и рассказывали друг другу свои жизни.

Оказалось, что студент рано лишился родителей, отслужил в армии, до всего дошел сам, и ему ничего не нужно. Скоро он будет врачом.

— Скоро я буду врачом, — сказал студент. — Я буду психиатром. Психиатрия — это такая наука! Она позволит мне изучить всех людей.

— А зачем это вам, Леша, — робко спросила Марья Александровна.

— А затем, что все люди полны желаний, а у меня их нет. У меня нет желаний и мне ничего не нужно. Вот я и хочу понять, почему у людей есть какие-то желания. Что это значит. И почему их нет у меня. Точка.

Они танцевали. Да. Нежно лилась музыка из динамика радиолы «ВЭФ-Ригонда», и Марья Александровна, обволакивая студента, говорила ему что-то, а он ей что-то отвечал. Танцевали.

И студент был нежен. И смотрел он на Марью Александровну нежно, и закусывал. А потом вышел в коридорчик, сказав в комнату, что он на минутку. И исчез навсегда.

— Утробин! — завопила Марья Александровна. — Он исчез! Навсегда! Что скажете вы мне, инженер и строитель человеческих душ?

И зашлась опять же плачем, который, если по совести сказать, мне уже немножко надоел.

Я тогда сразу принял участие в Марье Александровне. Я сварил крепкого чаю и подал стакан в дрожащую руку ее. А также поинтересовался, нет ли у ней еще каких желаний.

— Единственное мое желание — это выполнять все желания моего милого. Но у него их нет, нет! — дико вскрикнула Марья Александровна и опять зашлась в некотором плаче, повторяя:

— Вот так эпизод, эпизод.

— Да, — прошептал я, глядя в ее, подернутые дымкой глаза, — вот так эпизод.

— Эпизод, эпизод, — соглашалась Марья Александровна, укоризненно качая головой.

Мы помолчали. Потом я решил провести беседу.

— Видите, Марья Александровна, к чему вы приходите в итоге своей жизни. К нулю. Не виной ли тому ваше неправильное поведение в области морали?

— А что я могу сделать, если и вы, Утробин, и Шахмуратов, и Гаригозов, и Канкрин такие негодяи, — справедливо вскричала Марья Александровна.

И я молчал. И она молчала. И был вечер. Почти ночь. И тут раздался тихий стук в дверь, и я пошел выяснять, в чем дело.

— Марья Александровна у вас, — услышал я голос тихий, как стук. — Мне сказали, что она пошла к вам.

— Кто сказал? — поинтересовался я.

— Сказали.

— A-а. Она у меня. Но она не захочет вас видеть, потому что так не поступают, молодой человек.

— Так поступают. Скажите ей, что я принес ей цветы. Я пошел и купил ей гладиолус. Две штуки. Я пришел к ней на день рождения без подарка, а сейчас принес ей гладиолусы. Скажите ей, а то я поломаю вам дверь.

— Вранье все это, — громко сказал я. — А вход вас сюда воспрещается.

Но все же передал слова Марье Александровне. И она, конечно же, немедленно меня покинула, забыв обо мне. Расцвела и выпорхнула.

И остался понедельник. Вечер. Почти ночь. Я высунулся в темное окно и долго следил за удаляющейся по сырой мостовой прекрасной парочкой. Они шли нежные, обнявшись, прижавшись, шли куда-то. Шли все, шли, а я нацепил на нос очки и, ошеломленный действиями студента, а также неожиданным концом его поведения, стал писать этот рассказ.

Пишу, думаю и удивляюсь, потому что обычно так не бывает. А если и бьюает, то тут должна таиться какая-то фальш, смысла которой мне сразу не понять. Да и потом тоже.

Самолет на Кельн