Веселие Руси

Я перевел дух и подставил голову под струю холодной воды. Было уже двенадцать часов дня, и надо было как-то решать с трупом. Для начала я переменил рубашку, залитую нечистой кровью, гноем, и тщательно, с мылом, вымыл руки, лицо. Даже зачем-то принял душ. Я распотрошил громадный тюк старых газет, приготовленных для сдачи «на макулатуру», завернул туда труп Шашко, не забыв вложить оторванный хвост, окровавленную рубашку. Получился увесистый сверток, килограмм эдак на двадцать. По крайней мере я не мог держать его в вытянутых руках и прижимал сверток к сердцу.

С чертом на сердце я и вышел на лестницу нашего подъезда, но мне сразу же пришлось отступить, потому что сверху топала в своих модных, чуть ли не кавалерийских сапогах, эта стерва Богоявленская, жена Цветанова и блядь, каких свет не видел. Вульгарная, навязчивая, она вечно лезла ко мне в квартиру, и я думаю, что не только от того, что я живу на первом этаже и моя квартира расположена в непосредственной близости от лифта.

— Александр Эдуардович! — крикнула она, но я успел отступить и затаиться за дверью.

Эта стерва немного потопталась перед моей дверью и даже позвонила в звонок. Знаю я эти штучки! Будьте покойны — знаю! У меня было три жены, одна другой сучистее, и я знаю эти штучки! Через дверь проникал запах ее духов, удивительно гармонирующий с Шашковской гнилью. Я шевельнул ноздрями.

Когда я снова выглянул, лестница была пуста, и я смело прокрался к мусоропроводу. Но, о Боже! Надежда на мгновенное избавление от нечисти исчезла мгновенно. Сверток был слишком громоздок и не помещался в мусоропровод.

В отчаянии я возвратился в квартиру, швырнул сверток на паркет и долго стоял над ним, близкий к безумию. До сих пор не могу понять, как я не догадался вынести сверток на улицу или подбросить его куда-нибудь. Нет! Я снова схватил топор и разрубил сверток на четыре части. У Шашко оказались большие крепкие кости, а мой топор был, конечно, тупой, зазубренный. Я очень намучился, но я все же разрубил Шашко на четыре аккуратные части, сделал четыре аккуратных свертка и таким образом избавился, наконец, от ненавистного существа.

Потом я долго сидел в сумасшедшем доме. И, да, да, — я знаю, что я сильно пил и допился до «белой горячки». Когда меня привезли домой на пятый день после поступления, чтобы взять деньги и документы, я увидел разоренную квартиру, битый в щепы шкаф, сорванные занавески. Я все понимаю, я знаю, что я сильно пил и был болен, галлюцинировал, но скажите — почему так плоско и бледно все вокруг, а хвост Шашко был упруг и горяч, глаза его горели, изо рта несло гнилью? Ответьте мне, зачем БЫЛ Шашко, когда на самом деле его никогда не было и не могло быть? Скажите, почему реальный мир ирреальнее, чем ирреальный, и лица прохожих объяты осмысленным ужасом и бессмысленной радостью? Объясните мне, зачем наличествуют Гоголь, Гитлер, Брейгель, Гофман, Свифт, Сталин?

Я отнюдь не болен. Я окончательно вылечен. Я — холоден, я — трезв, я — выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет, и на одной из них я женюсь.

Но скажите, скажите, я умоляю, скажите мне — зачем был Шашко? А впрочем, что вы мне можете сказать? Я сам вам все, что угодно, могу сказать, и чего там говорить, когда и так все понятно.

Глаз божий

Я зашел к скульптору Киштаханову. Он метался по мастерской, распинывая пустые бутылки. Из угла молча глядел его полоумный помощник, форматор и каменотес Николай Климас, бывший латыш. В мастерской было пыльно и душно.

— Я не пью кипяченую воду, — сказал Климас, — потому что в ней нет никаких витаминов и жизнетворных бактерий, но я не пью и сырую воду, потому что в ней могут быть болезнетворные бактерии, вредные микробы…

Он выдержал паузу.

— Однако, я нашел блестящий выход. Я наливаю воду в бутылки по дням. У меня десять бутылок. Я выдерживаю паузу в десять дней и на одиннадцатый день я пью воду десятидневной давности. В которой нет болезнетворных бактерий, вредных миробов, а есть всякие витамины и жезнетворные бактерии…

— В рот все твои бутылки, пидарас! — распорядился скульптор, и Климас покорно стих, скорчился в углу, раскачивался и корячился, ковыряясь в носу и разглядывая проходящие за окном ноги прохожих.

— Я, конечно, не ожидал чего-либо особо выдающегося, — говорил между тем Киштаханов. — Ты не хуже меня знаешь, как эти бюрократы относятся к нам, людям искусства, но все-таки ведь можно же было хотя бы такт соблюсти, хотя бы перед иностранными товарищами соблюсти такт! Ведь они черт знает что могут подумать об отношении наших бюрократов к нам, людям искусства. Хотя и эти… геноссе, тоже хороши! — вдруг вспылил он. — Культурные люди, западные, свободные, раскованные. Могли бы хоть как-то… хоть немного… хоть какой-то интерес проявить, что ли? Тоже порядочное хамло!..