Веселые человечки: культурные герои советского детства

Самыми известными, благодаря их позднейшему пересказу у других авторов детской ленинианы, стали три истории о маленьком Ильиче: о том, 1) как маленький Володя, незаметно от матери, готовившей яблочный пирог, съел яблочные очистки, а пристыженный ею, «расплакался и сказал, что больше так делать не будет» («- И действительно, — говорила мать, — он больше ничего не брал тайком»); о том, 2) как он разбил графин и, испугавшись сказать правду сразу, потом все-таки нашел в себе силы сознаться в своем проступке; 3) как он потешался над своим меньшим братцем Митей, пугая его страшной песенкой про «Козлика» («Напали на козлика серые волки…»).

Книжка Ульяновой (во всяком случае — ее пятое издание, вышедшее в 1931 году совместно в ОГИЗе и «Молодой гвардии») была проиллюстрирована знаменитыми впоследствии фотографиями Володи-ребенка, семьи Ульяновых и Володи-гимназиста, причем первая из них (помещенная поверх красного фона обложки) была уже характерно отретуширована: попреки оригиналу, изображавшему четырехлетнего Володю вместе с его младшей сестрой Олей, на фотографии остался он один — ангелоподобный ребенок с высоким лбом и вьющимися кудрями [121]. История с яблочными очистками, разбитым графином и особенно с поддразниванием младшего брата удачно очеловечивала ангельский облик будущего вождя революции и представляла его, по выражению того же Маяковского, «обыкновенным мальчиком» [122]. Занимавший мемуаристов и, несомненно, интересовавший читателей 1920-х годов образ Ленина-человека [123] обретал в данном случае вполне «этиологическое» звучание — в характере маленького Володи читатели могли прозревать не только будущую биографию Ленина, но и будущую историю России. События детской жизни Ильича в ретроспективе российской истории объясняли последнюю не в трансцендентальном, но антропологическом и потому общепонятном ключе — как историю того, кто ее совершил. Такая история представала историей ленинских поступков, а не только происшествий, историей личности, а не только неведомых исторических законов. Можно сказать, что в определенном смысле детская лениниана противостояла доктринальной марксистской историософии, настаивавшей на необратимости исторического процесса, так как делала саму историю доступной для увлекательного рассказа (в соответствии с англоязычным каламбуром, связывающим history и story) о живых людях и их поступках, или, выражаясь языком старинной историографии, о героях и их деяниях [124].

Историчность в таких рассказах не исключала легендарности (оправдывавшей в 1920-1930-е годы, помимо прочего, публикацию фольклорных и квазифольклорных текстов о Ленине) [125], но даже обязывала к ней, придавая отдельным эпизодам конкретной биографии своего рода символический смысл. Справедливо замечено, что рассказ о разбитом маленьким Володей графине в назидательном отношении сопоставим с важным для американской легендарной историографии рассказом о маленьком Джордже Вашингтоне, срубившем подаренным ему топориком любимую вишню отца и честно признавшемся в своем проступке. И «топорик Джорджа Вашингтона», и «разбитый графин Володи Ульянова» — «предметы из одного семантического поля» [126]. И в том и в другом рассказе начало легендарной истории оказывается игровым и вместе с тем этически значимым: история творится теми, кто уже в детстве способен признать свое право на проступок, но значит — также и право на поступок.

Мемуаристы 1920-х годов, еще не связанные жесткими цензурными ограничениями последующих десятилетий, адресуясь к юной аудитории, разнообразят рассказы о детстве Ильича подробностями, сочетающими назидательность с развлекательностью. Ленин в детстве демонстрирует честность, бесстрашие, но также удивительную изобретательность и игровую увлеченность. Рассказ об одном из таких увлечений маленького Володи послужил началом событий, достойных авантюрно-детективного повествования: в апреле 1925 года в ивановской областной газете «Красный рабфаковец» появилась заметка А. Круглова-Самарина об игре в «Общество чистых тарелок», якобы объединявшей в детстве братьев и сестер Ульяновых. Смысл игры, насколько о нем можно судить из заметки Круглова-Самарина, а также одноименного рассказа В. Д. Бонч-Бруевича, позднее вошедшего в его книжечку «Ленин и дети», состоял в том, что участники «Общества…» ревностно следили за чистотой своих тарелок и тем самым выражали свою «заговорщицкую» «гигиенически-нравственную» солидарность.