Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Маша очень нервничала, когда шла по подиуму. Она очень боялась сделать что-то не так. На самом деле чем больше ошибок она бы сделала, тем больше она бы всем тут понравилась. Но она не сделала ни одной. Она шла прямо, неестественно улыбаясь и пронзительно глядя куда-то в такую неслыханную даль, что мне стало отчаянно жалко ее, и я подумал, что лучше бы я сам прошел по подиуму, но потом я отказался от этой абсурдной мысли. Все-таки я, надеюсь, еще сохранил в себе остатки стыда и совести.

Потом они снова вышли на подиум, чтобы исполнить песню, и то, что они сделали, стало выдающимся событием – по крайней мере, в моей жизни. Маша вышла из анабиоза, Ваня вошел в роль и рычал так, как может рычать только крокодил в стихах Виктора Шендеровича.

И столько детей было в этом зале, такие они были неправдоподобно красивые, так они взахлеб визжали и хохотали, так давились пирожными… и так одна девочка минут пять не хотела уходить с подиума, потому что не дотанцевала, хотя и музыка уже давно кончилась, и так и не ушла… и так тут все было переполнено таким здоровьем и счастьем… и так всем этим тут был пропитан воздух, который можно было потрогать руками и нельзя было надышаться… и все это было чем-то таким настоящим… и тем более будущим – что, когда 70 детей вышли на сцену в заключительном акте этой мистерии, комок застрял у меня в горле и я думал только о том, что я пропустил не три десятка детских праздников в саду и еще несколько таких показов в ГУМе, а пропустил вообще-то несколько лет жизни, которые они тут раздаривали направо и налево – не теряя, что важно, своих.

– Папа, – сказал Ваня, – пойдем, ладно? Я шалаш сегодня еще не построил.

Дома он мне показал, как делается шалаш из четырех стульев, двух пледов и восьми маленьких подушек. Оказалось, он строит этот мобильный шалаш уже три месяца. Приходит из детского сада и строит, потом живет в нем с Машей, а перед сном разбирает. Я прихожу, когда они уже спят.

«Вообще нереально!»

Надо же что-то делать, думаю я. Надо спасать. Спасаться. Их спасать… Что-то и в самом деле происходит, и мне кажется, что они уходят от меня… а не я от них… Мне все казалось, что они от меня никуда не денутся. Мне правда так казалось. Что эти мои командировки только идут нам на пользу. Что мы скучаем и от этого начинаем любить друг друга так, что то ли искры из глаз, то ли слезы. То ли радости, то ли любви.

Но в какой-то момент, как я, по-моему, уже писал, это все рухнуло.

– Маша, – говорю я, – что ты плачешь?

– Ничего, – говорит она, выйдя из своей комнаты, стоит в коридоре, и я вижу, как она делает знак маме: подойди, я что-то хочу сказать тебе… только чтобы папа не видел.

Потом, когда мы выходим на улицу и я сажусь в машину, она вдруг замолкает, хотя что-то до этого отчаянно рассказывала своей маме, и на лице ее было такое же выражение, как когда она упрашивала меня купить ей голубое платье: выражение безграничной мольбы и скорби.

– Маша, – говорю я, – почему ты плакала и что ты рассказывала? Может, я тоже что-то посоветую? Может, я все-таки на что-то гожусь?

– Ничего, – отвечает она, и на лице ее теперь какое-то почти надменное выражение.

– Так не получится, Маша, – говорю я, и в голосе моем помимо моей воли тоже появляется надменность.

Но она ее сразу улавливает.

– Папа, я плакала, потому что я не понимаю, зачем она вышла из его машины и ушла! – И Маша начинает тихонько подвывать.

– От кого?

– От этого парня!

– Как называется этот фильм? – спрашиваю я.

– «Как бросить парня за 10 дней»… – постанывает она.

– Тогда понятно. На этом ведь фильм заканчивается?

– Ну да!

– Так вот она его и бросила. 10 дней прошли. Фильм закончился. Она вышла из машины. Я только не понимаю, зачем ты его смотрела. Это взрослый фильм, такие смотреть – только расстраиваться.

– Ты смотрел его?

– Нет.

– И все знаешь? Да?! – переспрашивает она. – А что же тогда она уже выходила из машины, а?! Ведь это уже было один раз! Она уже выходила! А потом они опять целовались!

– Так это же, – говорю, – середина фильма была. Еще только пять дней прошло.

– А-а, – говорит она, – и что, они никогда не будут вместе?

– Вряд ли, – говорю. – Только если продолжение снимут.

– Поняла теперь, – говорит она и тяжело замолкает.

– Маша, – спрашиваю я, – а как ты думаешь, любовь есть?

– Конечно! – отвечает Маша. – Целуются же все! То есть она хорошо отличает любовь, например, к родителям от той, в которой целуются. Любовь к родителям – это что-то такое совсем другое, видимо. То, что может на время исчезнуть, потом возникнуть снова… И, я так боюсь, исчезнуть навсегда. Или не может? Ну, просто отойти на второй план. Отец же справится с ролью второго плана? Третьего?!

И я решаю сам отойти на второй план. Тем более что в жизни Вани-то я, надеюсь, еще пока на первом.

И на следующий день я иду на детскую площадку, чтобы сыграть роль второго плана в одной короткометражке и заглавную роль – в другой…