Веселые и грустные истории про Машу и Ваню

Маша подставила палец, и Вася перелез к ней. Ваня вскрикнул. Маша, по-моему, и сама побледнела. Я знаю, что мои дети в отличие от меня люди городские, и даже насквозь городские, но все-таки это мои дети. И то, что Маша подставила палец Васе, доказывало это. А то, что Ваня вскрикнул, опровергало.

Слетелось еще много ос. Они не кусались, но тоже претендовали на какое-то равноправие в этой компании. Одна оса со всего разгона влетела в Ванин компот, и я был поражен, что набранной скорости ей хватило на то, чтобы пролететь, так сказать, под водой и в ужасе вылететь из кружки, разбрызгивая компот во все стороны.

Еще одна оса ходила по краю Ваниной кружки.

– Не тони, – сказал ей Ваня, и она не утонула.

Я чего-то совсем устал удивляться, и на меня не произвели уже никакого впечатления две синицы, которые сидели в полуметре от нас на ветке дерева и искоса наблюдали за нами. Может, они, правда, наблюдали искоса за котами, но уже никакой разницы не было, за кем они наблюдали. На котов они тоже не произвели никакого, впрочем, впечатления.

Я краем сознания зацепился только за мысль о том, что ведь вроде синицы зимой прилетают, но потом одернул себя: да нет, это же снегири зимой…

– 22 килограмма семечек скормил им прошлой зимой, – сообщил Саша.

– Чищеных? – спросил я.

– Да нет, конечно, – ответил он.

А как же они их чистили, хотел спросить я, но только вздохнул и подумал, что слишком все-таки давно я, наверное, живу в Москве и что, может быть, надо что-то делать с этим.

Из всего, что было на столе, Маша с Ваней убирали прежде всего морковь. Когда ее не стало, Маша спросила, есть ли еще морковь.

– Она у нас растет, – объяснила Света. – Конечно, есть.

– Ой, – обрадовался Ваня, – можно, мы нарвем немножко? На память.

«У него есть еще месяц»

Я обратил внимание на то, что Маша начала толстеть. Я запаниковал. Легко сказать, конечно, что я паникер. Да, много можно таких случаев вспомнить, когда я бил тревогу. Первый раз был, когда Ваня отказывался держать головку. Он и сейчас иногда отказывается, но сейчас ему можно сказать: «Прекрати!» – и он, как правило, прекращает.

Но тогда я повез мальчика сначала к одному врачу, потом к другому, мы быстро добрались до невропатолога, который сначала внимательно осмотрел Ваню, а потом решил осмотреть, по-моему, меня. Во всяком случае он на меня очень пристально смотрел и говорил, что я должен держать себя в руках.

– Да как же, доктор, – втолковывал я ему, – вы не понимаете! Я-то себя в руках держу. Хоть и из последних сил. А он-то головку вообще не держит.

– А он и не должен еще держать, – отвечал мне доктор. – Ему еще слишком мало времени. То есть у него есть еще запас…

– Сколько, доктор? – прямо спросил я у него. – Сколько ему осталось?

– У него есть еще месяц, – глядя мне в глаза, сказал мне тяжелую правду доктор.

Через месяц Ваня держал голову лучше этого доктора.

Потом было еще несколько случаев. Они все тоже были признаны ложными. Мне уже даже было неудобно перед окружающими за свою патологическую бдительность, но я ничего не мог с собой поделать.

И вот мне, наконец, показалось, что я напал на верный след. Мальчик стал плохо видеть. И надо же, мы это и в самом деле чуть, так сказать, не проморгали. Ваня, который никогда не жаловался на то, что он плохо видит по телевизору черепашек-ниндзя или кулак своей сестры, замахивающийся на него, вдруг оказался обладателем такого зрения, что мне даже неудобно сейчас про это говорить. Ему тут же прописали очки, и уже через месяц он стал видеть на три строчки в таблице ниже.

Он и сейчас носит очки, и хотя мне казалось когда-то, что вот он наденет их, и жизнь его превратится в ад, – мне теперь трудно представить этого мальчика без очков. Они идут ему. Они сообщают его внешнему виду некую таинственную задумчивость, на которую охотно откликаются окружающие. А снимать придется: зрение его поправляется.

Был еще один случай, когда я бил тревогу и не был потом за это проклят. Мне показалось, что Ваня не выговаривает «р». Он тогда вообще мало чего выговаривал, и хуже всего у него получалось «р». Врач-дефектолог в детском саду тогда научила его как-то страшно рычать всякий раз, когда он произносит «р», и это сказалось на его речи: у него и правда появилась проблема с этим «р». И потом в другом детском саду ему ставили правильную речь, а я уже не верил в успех этого предприятия и был в полном отчаянии. Каждый раз, когда он рычал на меня, у меня в глазах стояли слезы отчаяния. И у него, кстати, тоже.

И надо же, это исправили. Причем я видел, как это происходило каждый день: речь его становилась все лучше и лучше, и в конце концов его «р» я просто не замечаю, как в речи любого другого человека, у которого никогда не было и нет с этим никаких проблем, что и является стопроцентным результатом.

Между тем Маша все это время была вне критики. Мне, честно говоря, было просто не к чему придраться. Все в ней было ладно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и «р».