Веселый Джироламо

Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле — человек не случайный, а дом его — убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же, усадьба имела самый благополучный вид. Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить — обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога. Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано, по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.

Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.

— Доброе утро.

Она кивнула, как и вчера.

— Сейчас дам вам перекусить.

Нет, он не обманулся вечером, — она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: бледно-смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это, и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.

Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.

— А ты?

— Я уже ела. — И, предупреждая следующий вопрос, добавила. — Они на винограднике.

— Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?

— Зачем? — она покачала головой. — Ты гость.

— А Хейг?

— Он? — вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче — Он-то, пожалуй, нет. И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье, хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.

— Вообще-то, она замужем. — Микеле поглядел в ту сторону, где по его разумению, находились Модеста и Хейг. — Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако, насчет того, чтоб он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… — он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу. Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию. На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников, — весьма мирного приюта, кстати сказать, и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.