Веселый Федя

— Прощания бы не состоялось, — осклабился он. — Но, однако, вот вышла. Учись, корреспондент. Хочешь, я тебе совет один дам?

— Оставь при себе свои советы, ты мне и так за эти дни до чертиков надоел.

— Да брось ты, — обиделся Федя. — Я в Варламово тебя не свозил, да?

Ну, что было на такое ответить?

— Иди наверх, начальник твой тебя ждет, — сказал я.

— Это я и без тебя знаю, — ответил Федя и повернулся к двери.

Скоро он спустился вниз вместе с Лукиным. Василий Ильич попрощался с Вяткиным и сказал:

— Поехали.

— Корреспондент тоже с нами? — кисло спросил Федя, но тут же приободрился. — Вот и хорошо, может, путевые мемуары с нас напишет.

Открыв заднюю дверку кабины, я полез на кожаное сиденье и в полутьме больно ударился коленом о стоявшее в машине ведро. Оно брякнуло, и Василий Ильич перегнулся через спинку переднего сиденья.

— Это что у тебя опять там в ведре? — строго спросил он у Феди.

У шофера нахально заблестели глаза.

— Да анадысь возил я нашего зоотехника в Михайловку, а там у них парники. Так говорят: бери огурцов свежих, — а дальше Федя неожиданно заговорил высоким слогом. — Есть же люди на свете. У них там ферма овцеводческая, кругом степь одна, воды мало, а они парники разбили. Прямо патриоты, энтузиасты. Вот звал с собой корреспондента, чтобы написал о них, так ведь не поехал.

Но Лукин пропустил эту тираду мимо ушей и покачал головой.

— Добренькие.

— Так ведь не даром же, за деньги, — сказал Федя.

— Смотри у меня, — пригрозил Лукин и удобно привалился плечом к дверце кабины.

— Да что вы, Василий Ильич, — ответил Федя. — Все в самом аккурате получилось. Никто не в обиде.

Стемнело. Но машина далеко разгоняла тьму светом фар.

Шофером Федя был что надо — ничего не скажешь. Газик шел почти на пределе, но на заднем сиденье, хотя дорога и была неважной, почти не трясло. Зато ведро, притянутое веревкой к ободку спинки кресла, тяжеловато двигалось и давило мне на ногу.

Оранжевый свет фар то падал вниз, растекался широким пятном на дороге, то — на подъемах — кидался ввысь светящимся столбом.

Лукин потихоньку задремывал.

А я сидел на заднем сиденье, посматривал на круглый затылок Феди, на сонно привалившегося к спинке кресла Василия Ильича, и мне почему-то казалось странным видеть их, сидящих рядом.

Долго мы ехали молча. А потом Федя с материнской заботой в голосе проронил:

— Василий Ильич, если пить захотите, так я запас в термосе чай. Крепкий. Какой любите. И варенец есть — прямо из погреба.

— Спасибо, Федя. Пока не хочу, — сонно отозвался Лукин.

От их разговора мне стало неловко, словно я рывком открыл дверь в квартиру и застал хозяина ее еще не одетым. Захотелось отодвинуться подальше, спрятаться, и я невольно глубже вдавился в мягкую спинку сиденья.

А машина быстро катила через степь по ночной дороге.

НА СТАНЦИИ

Поезда дальнего следования проскакивают станцию Костылики без задержки, лишь чуть поубавив скорость, — грохотнут по путям, охватят дежурного пронзительным сквозняковым ветром, рванут из рук флажок и… поминай как звали, только рельсы еще долго гудят от затихающего стука колес. В окне вагона редко когда забелеет лицо пассажира: на этом длинном перегоне между двумя городами станция мало чем отличается от десятка себе подобных и любопытства не вызывает. Особенно неприметна она зимой. Порыжевший вокзальчик с плоским крыльцом под железным навесом, деревянный пакгауз с большой, наподобие ворот, дверью, грузно осевшей на петлях, да жилые дома с крестовиками бревен по углам и с замерзшими редкими березами у окон становятся от сугробов поменьше, поприземистей и кажутся погруженными в сладковатую морозную дрему, а прозрачно-голубое пустынное небо над ними блестит, как лед, и выглядит холодным, ломким.

Останавливаются здесь только пассажирские поезда местного сообщения всего лишь два раза в сутки.

Начальник станции Потапов очень дорожит этим временем, всегда сам встречает и провожает поезда. Ходит вдоль вагонов в подбитой овчиной длинной черной шинели, вынутой к морозам из сундука, строго поглядывает по сторонам, покрикивает:

— Не толкайтесь, граждане пассажиры. Осторожнее. Все успеете сесть, — лицо его, багровея от холода, утрачивает сонливое выражение, каменеет, на него падает тень озабоченности и значимости.

Смотрит на часы и идет к вокзальчику, к еще висящему там станционному колоколу. Старая шинель его, с темными следами на плечах и воротнике от прежних знаков различия, погон и петлиц и с узкой серебряной полоской и звездочкой на каждом рукаве, хлопает полами по мерзлым голенищам кирзовых сапог. Ступает Потапов тяжеловато и чуть косолапо, оставляя в снегу глубокие, скошенные изнутри следы. Колокол бел и пушист от инея: звук получается глуховатым, смягченным, словно доносится из-под воды: бом-бом-бом…

От удара иней срывается с колокола и кружится, парит в воздухе, медленно оседая на снег.