Весенней гулкой ранью...

их о том о сем. И люди с большим удовольствием встречались с ним. Уважали

его. Как свой, входил он в тбилисские духаны и погреба. Осматривал их.

Беседовал с посетителями. Неоднократно встречал я его на улице, стоящего в

толпе..."

В Батуми - знакомство с местной учительницей, удивительное имя которой

- Шаганэ - так понравилось Есенину, что он назвал им свою прекрасную

персиянку. С батумской пристани глядел поэт "в очарованную даль". Туда, где

за черноморским простором в туманной дымке голубел Босфор...

Баку. Здесь, по словам В. Швейцера, рядом с кипением большого

современного города Есенин застал еще старый Восток - стадо плоских крыш,

сбегающее к синему заливу, голубую луну над узким переулком "крепости", уличного цирюльника, бреющего ножом бороду, окрашенную хной... Зурна и саз,

и песня муэдзина...

Персидская экзотика на бывшей ханской даче с огромным садом, фонтанами

и всяческими восточными затейливостями - ни дать ни взять Персия!

Рассказы только что вернувшегося из Персии В. Болдовкина, работника

Советского полпредства в Тегеране.

И всюду - в кругу друзей-поэтов, в лачуге ашуга Иэтима Гурджи, в

пестрой базарной толпе, в чайхане - новые и новые встречи с поэзией Востока:

народные песни, Хайям, Хафиз, Сзади, Фирдоуси, Руставели, Пшавела...

Все это, вместе взятое, и стало благодатной почвой для появления

есенинского цикла.

4

Есенин назвал свой цикл "Персидские мотивы". По существу это мотивы

русско-персидские: в стихах воедино слились "лирическое чувствование"

русского поэта и дух поэзии восточных классиков. Как ветер с цветочного

луга, все запахи смешались в один - тонкий и неповторимый.

Есенина, автора "Персидских мотивов", роднит с поэтами старого Востока

жизнелюбие, уважение к человеческой личности, ее свободе, преклонение перед

красотой, презрение к ханжеству и лицемерию.

"Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья", - вздыхал Хайям. Хафиз

восклицал: "Пора жасминов, время роз пройдут. Недолог срок!"

"Мало счастьем дано любоваться", - читаем и у Есенина.

Если же радость бытия так недолговечна, тем дороже она должна быть

человеку, тем полнее нужно чувствовать красоту жизни.

Тех, которым ничего не надо,

Только можно в мире пожалеть.

Все, что противоречит живой жизни, природе естественных чувств, что

унижает человека, сковывает его свободу, - чуждо, ненавистно поэту.

Жить - так жить, любить - так уж влюбляться.

В лунном золоте целуйся и гуляй,

Если ж хочешь мертвым поклоняться,

То живых тем сном не отравляй.

Испытывайте всю полноту земного счастья, без лицемерия пейте сладость

жизни, будьте сами собой, говорит поэт. Потому-то и не нравится ему, что

"персияне держат женщин и дев под чадрой". Ведь

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Так исподволь, незаметно подходит Есенин к одной из острых социальных

тем тогдашнего Востока - теме снятия чадры, теме освобождения женщины от

диких обычаев, освященных религией.

Эта тема, естественно, привлекала внимание не только Есенина. Например,

его современник поэт Г. Санников писал о том, как в гареме "томились нежные

рабыни".

Но вот разбойный ветер в стены

Ударил крепче топора,

И розы вырвались из плена,

И нерушимая чадра -

Наследье дикой старины -

Упала с молодого тела.

И жизнь кругом помолодела

От неожиданной весны.

В стихотворении поэта С. Обрадовича "Чадра" читаем:

Милая, откинь чадру, взгляни.

Ты не одна:

Разбуженным аулом

Идут на подвиг и на труд.

. . . . . . . . . . . . . .

Она отбросила чадру

И, гордая, в глаза весны взглянула.

И у Г. Санникова, и у С. Обрадовича мысль выражена весьма определенно,

но вряд ли эти стихи могут затронуть читателя.

Строки же Есенина не оставляют нас равнодушными. Ибо, как справедливо

заметил критик П. Тартаковский, "острое чувство негодования при виде чадры

(а это социальное чувство) у него выражено не через лозунг, а через милый,

лукавый живой женский образ, воссозданный с той пушкинской чистотой, в

которой сливаются и нежность, и грусть, и тоска по любимой, и радость

встреч, и мальчишеское озорство при мысли о калитке в саду".

Непременные образы восточной поэзии - роза, соловей, закрытая дверь

(сердце) присутствуют и в есенинском цикле. Однако использование их подчас

выходит за рамки обычного.

У древних поэтов роза - условный образ девушки, возлюбленной: "Не верь

улыбке розы" (Хафиз).

Есенин отдает дань этой традиции: "Угощай, хозяин, да не очень. Много

роз цветет в твоем саду". Но чаще всего роза в его стихах - живая деталь

пейзажа: "Тихо розы бегут по полям", "Розы, как светильники, горят",

"Оглянись, как хорошо кругом: губы к розам так и тянет, тянет". И уж совсем

не по-восточному: "Я б порезал розы эти".

И до "Персидских мотивов" соловей не раз появлялся в стихах Есенина:

"Где-то песнь соловья вдалеке я слышу. .", "И замолкла та песнь соловьиная, за моря соловей улетел...". На "голубой родине Фирдуси" есенинский соловей