Весенняя река

Мы никогда не спорили о мировоззрении. Мой друг, начитавшись религиозных и моралистских сочинений Льва Толстого, стал своеобразным толстовцем. В костел он ходил изредка и только по принуждению бабушки. Увидев, что мы начитанны и любим литературу больше других гимназистов, атейтининки из старших классов предложили нам редактировать журнальчик творчества гимназистов. Мы получили толстую кипу стихотворений, рассказов и прочего бреда. Стихи были то про восход или закат солнца, то влюбленные вопли, посвященные разным Марите или Оните, то вообще какое-то неясное трепетанье души. Кое-как отобрав, на наш взгляд, лучшее, мы отдали рукописи переписчику, который каллиграфически их переписал, размножил на стеклографе, сделал обложку и таким образом изготовил, кажется, экземпляров десять журнальчика «Голос будущего». Так мы издали два или три номера этого журнала. В одном из них я, помнится, поместил перевод какого-то рассказа Льва Толстого, от которого тогда был без ума. Атейтининки стали выражать недовольство по поводу этого рассказа, но мой друг сказал:

— А ну их к лешему! Не обращай внимания! Все эти местные философы по сравнению с Толстым гроша ломаного не стоят!

Между тем в учительской семинарии творилось неладное. Атейтининки, опекаемые многими учителями, изо дня в день наглели. Капеллан Пиюс Дамбраускас, позднее ставший директором, на своих уроках хулил социализм, который, как ему казалось, проникает из реального училища в семинарию. Однажды Казис мне сказал:

— Тебе, часом, не кажется, что все эти «Голоса будущего» — самое что ни на есть дерьмо?

Я поглядел на своего друга и без колебания ответил:

— Вообще-то кажется…

— Ну и пошлем их к лешему! — сказал Казис.

Я согласился, и наши дела с атейтининками пошли на убыль. Окончательно наши отношения с ними оборвало следующее событие. В Мариямпольскую учительскую семинарию поступил хромой, некрасивый лицом, но приветливый и смелый паренек, сын портного, комсомолец Витаутас Ведринайтис. Он дружил с Казисом, они даже сидели за одной партой. Встречался с ним и я. У Ведринайтиса я впервые увидел книгу Ленина. Кажется, это была «Государство и революция». Мне очень хотелось прочитать эту книгу, но не хватало смелости попросить Ведринайтиса — я знал, что книга нелегальная и что носить ее по городу нельзя.

— Вот кого надо читать! Не читать, а изучать — Ленина! — сказал мне Ведринайтис. — Вот человек, который хорошо понимает, куда движется мир. И вот почему его так ненавидят всюду, где царят реакция и гнет.

— Послушай, а вдруг у тебя найдут такую книгу? — спросил я.

— По головке не погладят, это уже верно, — усмехнулся Ведринайтис. — Но, как бы они ни старались, революцию остановить нельзя. Это только вопрос времени…

Вскоре нашего друга арестовали. Мы слышали, что его и других арестованных, которых увезли в Вилкавишкис, охранка жестоко мучает на допросах — избивает, ломает суставы, пытает электрическим током. Охранники отобрали у него даже «Просветы» Вайжгантаса, которые я ему давал почитать. Методы ксендзовскои охранки и всей черной реакции вызывали у нас не столько возмущение, сколько омерзение. «Что ж, воскресла инквизиция!» — говаривали гимназисты левых убеждений.

Летом 1922 года Казис мне писал:

«Ведринайтиса выпустили. Он весел и радуется, что столкнулся воочию с остатками варварства. В «литовской инквизиции» (церковь ее ведь тоже считает священной, но я — нет!) нахватал оплеух, «выродков», «подлецов» (его обвиняли в коммунизме). Он желает, чтоб и я туда угодил, поскольку, как он говорит, очень уж там много интересных людей!»

После первого ареста Ведринайтис хотя и получил выговор от директора, но еще остался в семинарии. В 1923 году его арестовали снова. Когда он после заключения вернулся в семинарию, капеллан Дамбраускас вошел в класс и закричал:

— Прошу выйти! Врагам церкви и родины не место в нашей школе!

Ведринайтис — взволнованный, бледный — встал со своего места и, с иронией посмотрев на ксендза, покинул класс. Тогда вскочил и его друг Казис. Ударив кулаком по парте, он воскликнул:

— Это клерикализм! Бесправие!

И тут же обратился к ученикам-аушрининкам[68] (они составляли около половины курса):

— Товарищи, прошу принять меня в свою организацию! Аушрининки единодушно захлопали ему. Это случилось в 1923 году, когда я учился в шестом классе гимназии, а Казис — на третьем курсе учительской семинарии.

Уже тогда у него были широкие творческие замыслы. Он писал мне:

«Своих «Людей» я напишу по-своему, как уже говорил, — философствовать, чушь нести, в подробности вдаваться не буду, — а больше общими штрихами и яркими образами. Ты, вижу, уже хохочешь! Ну его к лешему, твой смех, а я хоть лопну, своих «Людей» напишу так, как хочу. Спросишь, за какой срок. Может, хватит десятка лет, а может, и того меньше, но трудиться буду долго, пока не увижу, что ничего больше ни отнять, ни прибавить нельзя. Эх, приятель — все или ничего! — вот сейчас мой девиз. Хотя сейчас… что сейчас?.. ночь. Надо спать. К черту!»