Весенние грозы.

     Мы не будем описывать жизнь наших героев день за днем, потому что наступил длинный пробел, в течение которого ничего особенного не случилось. Первые впечатления от гимназической жизни улеглись, и всё пошло своим чередом, как заведенные часы. Петру Афонасьевичу вышла прибавка жалованья в пять рублей, но эта прибавка не покрывала всё нараставших расходов. У Григория Иваныча дела шли хорошо, но он не умел беречь нажитые деньги, да, кроме того, потихоньку от всех, часто помогал неимущим клиентам. Лучшим временем для обеих семей было лето, когда все отдыхали и Курья являлась чем-то вроде дачи. К прежней компании присоединился теперь монастырский дьякон, просиживавший с удочкой где-нибудь на берегу целые дни.   Марфа Даниловна и Анна Николаевна по обыкновению оставались дома и часто сходились вместе, чтобы провести время за бесконечными женскими разговорами.   -- Когда и время прошло...-- удивлялась иногда Анна Николаевна.-- Давно ли, кажется, мы с вами, Марфа Даниловна, своих-то угланов в гимназию привели?.. Ох-хо-хо... А уж теперь в шестом классе. Оглянуться не успеешь, как совсем большие вырастут. Хоть одним бы глазком посмотреть на них, на больших-то. Мне всё кажется, что я не доживу... Этак раздумаюсь-раздумаюсь, и даже точно страшно сделается.   -- Перестаньте, Анна Николаевна... Прежде смерти никто не умрет. Тогда-то и пожить, когда дети большие вырастут. Должны же они чувствовать нашу заботу... На старости лет покоить будут.   -- Ох, и не знаю, Марфа Даниловна, как это будет... Ученые-то будут, пожалуй, и не узнают нас. Вон мой-то Григорий Иваныч что говорит: "Аня, всякому до себя, а я ничего не требую от детей... Воспитывая их, мы только платим долг". Вот и поговори с ним. Отец должен страх внушать и почтение, а он вперед говорит: "ничего не требую".   Марфа Даниловна только качала головой.   -- Всё женихи растут,-- думала вслух Анна Николаевна, перебирая по пальцам Гришиных товарищей.-- Выучатся, и женить надо... Бьешься-бьешься, а тут еще какая жена попадет.   -- Нас не спросят по нынешнему времени, Анна Николаевна. Ну, да о мальчиках не забота: не хитрое дело невесту найти. вот с девчонками побольше заботы... С богатым приданым сколько невест-то у окошечка сидит, а тут еще наши бесприданницы. Даже и подумать страшно.   -- Прежде проще было, Марфа Даниловна...   -- Куда проще!..   Будущие бесприданницы были еще только в четвертом классе. Любочка оставалась всё такой же пухлой и розовой, а Катя была выше её ростом и казалась такой жиденькой. У девочек давно проявилась разница характеров, а теперь эта разница иллюстрировалась всё сильнее разными мелочами. Так, в четвертом классе Любочка проявила необыкновенную страсть рядиться. В гимназии стесняла форма, и Любочка ограничивалась тем, что с каким-то ожесточением завивала накаленной шпилькой себе волосы на лбу. Ей частенько приходилось платиться за это невинное занятие, потому что от зоркого глаза Поликсены Карловны ничего не ускользало. Раз Любочка даже была оставлена без обеда, потому что имела неосторожность сжечь на лбу половину волос. Впрочем, Любочке часто приходилось переносить несправедливость.   -- Для кого ты рядишься-то, Любочка?-- спрашивала Катя, чтобы подразнить подругу.-- Если бы еще большие гимназисты обращали на тебя внимание...   -- Гимназисты? Очень нужно...-- ворчала Любочка.-- А просто, мне нравится, и буду завивать волосы, буду носить бантики... Да, нравится, и только. Никому нет дела... А гимназистов я ненавижу. Гимназисты только и знают, что свои уроки, а нас везде дергают: "Любочка, вымой чайную посуду! Любочка, сходи погулять с Соней! Любочка, выгладь себе воротнички..." Мы так же учимся, а тут изволь всё делать.   Дело доходило до открытого сопротивления родительской власти, особенно когда приходилось пришивать какую-нибудь пуговицу к мундиру Гриши или поправлять отставшую подкладку у гимназической шинели.   -- Пусть сам пришивает,-- отказывалась Любочка, надувая губы.-- Это какое-то рабство, мама.   -- Люба, как ты матери-то отвечаешь?   -- Мамочка, да ведь я же не прошу Гришу пришивать мне тесемки да крючки?..   -- Ах, какая ты непонятная: Гриша -- мальчик...   -- Я сама мальчик! Вот придумали...   У Кати тоже разыгралось несколько историй на эту тему, и она даже была посажена на целый вечер в кухню. Девочка не плакала, но затаила в себе тяжелую ненависть по отношению к мальчишкам, на которых все должны работать. Очень нужно...   Впрочем, Катя скоро одумалась: ведь маме не ослепнуть за работой -- она одна обшивала всю семью. Скрепя сердце, она помирилась со своими сестринскими обязанностями и без приглашения пришивала пуговицы и клала заплатки, причем вымещала свое неудовольствие уже на мундире или шинели, швыряя их куда-нибудь в угол. Смутное сознание каких-то особенных обязанностей девочки в семье еще не укладывалось в полудетском понимании.   А гимназисты, между тем, выросли как-то незаметно. Период бабок, бумажных змеев, жеванья резинки, катанья на салазках и драки с "козлишками" миновал навсегда, уступив место другим удовольствиям, интересам и заботам. Сережа вытянулся, сделался таким серьезным и по вечерам любил читать книги, которые приносил из гимназии.   -- Что ты читаешь, Сережа? -- приставала Катя к брату, когда тот забирался с книгой куда-нибудь в уголок.   -- Отстань... Ты еще мала. Читай вон Майн-Рида или Купера.   У Гриши на верхней губе пробивался черный пушок, что доставляло Любочке неистощимую тему для разных выходок. Она любила ходить по комнате и щипать верхнюю губу, чтобы Гриша это видел. Впрочем, рассердить Гришу было довольно трудно. Из задорного драчуна-мальчишки он превратился в добродушного молодого человека и относился к Любочке с самой обидной снисходительностью.   -- Скажите, пожалуйста, какой новый ученый открылся! -- язвила иногда Любочка, перебирая книги на столе Гриши.-- Ученые книжки только для важности читают... Давно ли резинку жевали и с сапожничьими детьми дрались, а теперь "История цивилизации Европы" началась.   В сущности, Любочка завидовала Грише, особенно когда он начинал о чем-нибудь спорить с отцом. Откуда он успел набраться разных умных слов? О, она перечитает все умные книжки и тоже будет спорить. Непременно... Только вот ужасно спать хочется по вечерам, когда Гриша читает. Ну, да ничего, до шестого класса еще далеко.   У гимназистов уже сложилось товарищество, переходившее из класса в класс. На первом плане стоял Володя Кубов, не потому, что он был первым учеником, а потому, что отличался большой начитанностью и умением спорить. Память у поповича была громадная. Он мог цитировать целыми страницами наизусть. Городские гимназисты, как Сеня Заливкин или Миша Гребнев, могли только удивляться. Впрочем, это превосходство не переходило за границы ученических табелей. Гимназисты теперь часто собирались у Печаткиных, где чувствовали себя совсем свободно. У Клепиковых все как-то стеснялись. Эти собрания отличались большим шумом, потому что вечно завязывались горячие споры.   -- А всё это попович затевает,-- ворчала Марфа Даниловна.-- Натащит каких-то толстых книг... Ну, и дерут горло.   -- Ну, пусть их... -- добродушно отстаивал Петр Афонасьевич.-- Молодо -- зелено... Перемелется -- мука будет.   -- То-то вот, как на мельнице.   В этих дебатах принимали участие даже дедушка Яков Семеныч и монастырский дьякон. Последний отличался трогательным невежеством. Он был, например, глубоко уверен, что "бобер" пьет хвостом, что стекло делают из соломы и т. п. Впрочем, он ухитрялся иногда подшутить над Яковом Семенычем насчет гимназистов.   -- Они, эти самые гимназеры, и человека от обезьяны производят,-- уверял дьякон совершенно серьезно.   Яков Семеныч почему-то каждый раз ужасно сердился, сердился до того, что краснел и начинал кашлять. Всё это выходило очень смешно.   -- Терпеть я не могу эту самую обезьяну! -- бранился старик.-- Я их, обезьян, насмотрелся... тьфу! ты мне лучше и не говори о них, дьякон. Мерзость... тьфу! тьфу!..   Монастырский дьякон хохотал во всё горло, когда Яков Семеныч начинал плеваться, а потом пробовал припомнить что-нибудь из семинарского курса философии, но в его памяти сохранились только обрывки отдельных фраз. Он спорил громче всех и каждый раз закрывал глаза, когда хотел поразить противников каким-нибудь философским определением или семинарской "хрией".   -- Нет, ты постой... подожди...-- повторял он, напрягая свои умственные способности.-- Постой...   Затем дьякон закрывал глаза и как-то залпом выстреливал:   -- Фихте, замкнувшись в свое я, разорвал всякую связь с действительностью... Что, каково? Ну-ка? А то: поцелуй есть уничтожение количественной разности между субъективным объектом и объективным субъектом... тьфу! Совсем не то... Постой, я тебя по Канту шарахну... Про антимонии слыхал? То-то вот и есть...   В трудных случаях, когда стороны слишком уже горячились и даже начинали говорить дерзости, обращались за разрешением к Григорию Иванычу, который должен был знать всё.   -- Ну-ка, Григорий Иваныч, утри нос молокососам! -- подстрекал дьякон, хлопая Печаткина своей десницей по плечу.-- Я-то немножко того... ну, забыл. Отец ректор прямо сказал: "Ты, Семен Истолбин, древоголов в науках"... У нас ректор был ученый...   Григорий Иваныч, к общему удивлению, пасовал по части философии и как-то даже смущался. Это сердило и Якова Семеныча и монастырского дьякона, которые были уверены, что он просто не хочет поддержать их сторону. В сущности Григорий Иваныч был очень рад, что молодые люди занимаются умными вопросами и читают ученые книги. Положим, понимали они из пятого в десятое и толковали прочитанное вкривь и вкось, но это ничего не значило. Молодое пиво бродило...   Одним словом, всё шло хорошо, по-молодому, пока неожиданно не налетела гроза. Попович Кубов нагрубил в чем-то инспектору, и разыгралась гимназическая история. Генерал "Не-мне" потребовал, чтобы Кубов извинился пред инспектором на глазах у всего класса; но попович не захотел. Старик-директор топал на него ногами, кричал -- ничего не помогало. В этой истории приняли участие все; Григорий Иваныч, Петр Афонасьевич, Яков Семеныч и даже монастырский дьякон. Всякий уговаривал упрямого поповича по-своему, но тот остался при своем.   -- Главное, в университет не попадешь,-- уговаривал Печаткин.   -- Что же делать, не всем в университете кончать,-- возражал Кубов.-- Я пойду в народные учителя...   -- Быть учителем хорошее дело,-- соглашался Печаткин,-- да только гордость свою нужно уметь смирять... Ведь всё дело, Володя, в гордости. Не хочешь покориться...   -- Не хочу...   -- За гордость пострадал сатана и бысть свержен в бездну,-- доказывал дьякон, размахивая руками.   Так Кубов и оставил гимназию, что огорчило всех знакомых. Марфа Даниловна сразу переменила свое обращение с исключенным гимназистом. Раньше она всегда ставила Кубова в пример другим, а теперь точно не замечала его. Это особенно огорчало Катю. Она отлично помнила, как Володя Кубов пришел к ним в первый раз не гимназистом, а в штатском платье. Он точно сразу сделался чужим, хотя гимназисты всячески и старались показать ему свое внимание. И сам Кубов это чувствовал, но не унывал и старался казаться веселым, точно ничего особенного не случилось.   Всех лучше и проще отнесся к Кубову монастырский дьякон. Он потрепал его по плечу своей медвежьей лапой и с грубоватой ласковостью сказал:   -- Вот что, Володька.... Ты того, надурил, после покаешься, а теперь пока переезжай ко мне. Отец-то не будет тебе денег посылать, а жить надо... Ну, пока что, живи у меня. Моя дьяконица хоть и сердитая, а кусков не будет считать. А я тебя, брат, на гласы выучу петь... В псаломщики определишься.   Хотя на гласы петь Кубов и не стал, но поселился пока у дьякона. Они приходились какими-то дальними родственниками.   Любочка и Катя не могли хорошенько понять всей этой истории, но почему-то прониклись особым уважением к Кубову, который в их глазах сделался совсем большим человеком, не то, что другие гимназисты, остававшиеся попрежнему просто мальчиками.