Весенние грозы.

     Последний год Сережи и Гриши в гимназии прошел с необыкновенной быстротой. Не успели оглянуться, как зима уже была на исходе, а тут и весна на носу. Гимназисты усиленно готовились к выпускным экзаменам. Одно и то же волнение захватило обе семьи. Как-то Сережа справится, успеет ли Гриша... Катя и Любочка ужасно волновались, гораздо больше, чем на своих собственных экзаменах. Ведь вопрос шел о судьбе Сережи и Гриши... С Любочкой сделалось что-то вроде истерики, когда Сережа напутал что-то на экзамене из алгебры, и она навсегда возненавидела эту проклятую науку.   Наконец и экзамены кончились, и вчерашние гимназисты получили аттестаты зрелости. Гриша кончил с серебряной медалью, а Сережа просто. Он, впрочем, всегда относился свысока ко всем гимназическим знакам отличия, а теперь в особенности. По случаю такого торжества у Клепиковых был устроен настоящий парадный обед, служивший ответом на знаменитый ужин Григория Иваныча. Обе семьи еще раз собрались вместе, соединившись в общей радости. Анна Николаевна никак не могла удержаться и всё время потихоньку вытирала глаза платком: не было дорогого человека, который сумел бы порадоваться по-настоящему. Катя тоже чувствовала, что эта радость уже не так полна, как при поступлении мальчиков в гимназию. Чего-то недоставало... Все точно заразились одним сомнением: кто знает, что еще будет впереди.   -- Осенью-то ведь они уедут, а мы останемся здесь одни,-- шептала Любочка на ухо Кате.   -- Что же, мы кончим гимназию и тоже поедем на курсы...   -- Да, как же, жди... Еще целых два года осталось.   Дедушка Яков Семеныч всё поглядывал на девочек, разделяя их настроение.   -- Что же, хорошо...-- бормотал он, выпивая за здоровье "некрутов".-- Дай бог... На что лучше!.. Свою домашнюю заботу переменим на дальнюю...   Петр Афонасьевич немножко подвыпил и развеселился. Расхрабрившись, он даже хотел сказать спич, как делал Григорий Иваныч, но Марфа Даниловна во-время успела толкнуть его локтем, и счастливый домовладыка только пожевал губами:   -- Что же, хорошо, дай бог...   В общем обед прошел как-то торжественно-скучно. Все как будто чего-то стеснялись и не договаривали главного. Некоторое оживление наступило только тогда, как заговорили о Казани -- молодые люди поступали в казанский университет. Из присутствовавших в Казани бывали только дедушка Яков Семеныч и Анна Николаевна. Первый был проездом лет тридцать тому назад, а Анна Николаевна жила в Казани месяца три, но рассказать ничего не умела. Она помнила только длинную дамбу, которая вела от пароходных пристаней к городу, и необыкновенно высокие дома.   -- Мы осенью там были с Григорием Иванычем, так он всё яблоки да виноград покупал...-- рассказывала она, стараясьмхоть что-нибудь припомнить.-- Там фрукты очень дешевы, чуть не даром...   -- А как относительно жизни, Анна Николаевна?-- любопытствовала Марфа Даниловна.-- Чай, дорого, приступу ни к чему нет..   -- Ну, этого уже я не умею сказать... Молода тогда была, глупа, да и останавливались мы в проезжих номерах. Григорий Иваныч любил всё сам покупать, а я не касалась...   -- Теперь и в Казани всё другое,-- старался вывести гостью из затруднения Петр Афонасьевич.-- Вот и у нас всё дороже, a там и подавно. С каждым годом труднее да труднее жить. А между прочим, везде живые люди живут, значит, и наши молодцы проживут...   После экзаменов окончившими курс гимназистами была устроена традиционная прощальная пирушка. Об этом событии говорили еще зимой, как о чем-то необыкновенном. Решено тогда же ехать в Курью. Катя и Любочка вперед почувствовали себя чужими. Да, это было так... Они могли радоваться, сочувствовать и болеть всеми гимназическими невзгодами, а в общей радости оказывались лишними. Это было и несправедливо и обидно. В роковой день Катя заперлась у себя в комнате, сделав вид, что ей всё равно, а Любочка не утерпела и сбегала на берег Лачи, к пристаням, чтобы посмотреть, как отправятся гимназисты. Она спряталась в сквере, чтобы её не заметили, и из-за зеленой щетки подстриженных акаций наблюдала, как отвалила от берега большая косная лодка. Да, им всем было весело, а она сидела на скамеечке одна и готова была расплакаться самым глупым образом. Собственно, эта поездка была пустяки, все гимназисты устраивают такие пирушки, но важно было то, что здесь в первый раз почувствовался серьезный разлад и прозвучала та фальшивая нотка, которая портила всю музыку. А лодка плыла вниз по Лаче с веселыми песнями, и сердце Любочки ныло. С гимназистами вместе отправилось несколько учителей с Огневым во главе.   Любочка с пристани пришла к Кате разогнать тоску, но из этого ничего не вышло. Катя лежала у себя на кровати с книгой в руках и никак не могла понять негодования приятельницы.   -- Да ведь им весело, пойми,-- объясняла Любочка.-- А мы вот дурами сидим здесь...   -- Очень весело: напьются пива, будут орать, потом подерутся... Неужели в этом веселье? Мне, напротив, жаль их...   -- А я бы так с удовольствием приняла участие и даже выпила бы стакан пива, хотя и не люблю его.   С пикника Сережа и Гриша вернулись только утром, охрипшие от пения, с измятыми лицами и красными глазами. С Сеней Заливкиным в Курье сделалось дурно. Хорошо веселье, нечего сказать!..   Впрочем, последующие события с лихвой вознаградили огорченных гимназисток. Ведь в их распоряжении было целое лето... Теперь устраивались прогулки чуть не каждый день, и даже Марфа Даниловна смотрела на веселившуюся молодежь сквозь пальцы. Что же, пусть повеселятся: не долго оставалось быть вместе. Кроме того, у Марфы Даниловны и Анны Николаевны было много хлопот и новых забот по снаряжению "некрутов" в далекий путь. Легко сказать, приходилось экипировать на целый год разом. Дома-то всё строилось помаленьку да исподволь, оно и выходило незаметно, а тут разом вынь да положь.   -- Снарядим, отправим, а там уж и не знаю, что будет,-- жалобно повторяла Анна Николаевна.-- Какие еще товарищи попадут... Прихворается грешным делом. Мало ли что может быть...   -- Другие учатся, и наши будут учиться,-- успокаивала Марфа Даниловна.-- Конечно, у себя на глазах-то спокойнее... Да и то сказать, ведь мальчики -- всё равно, не удержишь. Пошли да поехали...   -- Уж это что говорить... Где удержать. Вон и Яков Семеныч то же говорит.   -- А мой-то Петр Афонасьевич?.. Как-то даже ссорился со мной... Всё из-за Сережи.   Положение Печаткиных сразу менялось, благодаря близившемуся отъезду Гриши. Он являлся большаком в семье и много помогал своими уроками, а с его отъездом всё рушилось. Анна Николаевна по своему малодушию даже старалась не думать об этом роковом дне.   Катя и Любочка принимали большое участие в этой работе и даже на прогулки в Курью уезжали с какой-нибудь работой. Сейчас их не тяготила эта женская работа. Будущие студенты порядочно им мешали, стараясь занять и развлечь. Первый неудачный опыт значительно охладил Любочку, и она откосилась к своему "предмету" почти равнодушно. Сережа это чувствовал и был с ней изысканно-вежлив, хотя и не без некоторой иронии. С другой стороны, Любочка ему нравилась теперь больше, чем раньше, чему много способствовала и вся обстановка встреч и собственное настроение. Катя часто наблюдала брата и невольно сравнивала его с Гришей. Какая громадная разница! В характере Гриши уже вполне рельефно выступали отцовские черты -- самоуверенность, чисто печаткинская гордость, какая-то особенная доброта, иногда злая насмешка, но без желания кого-нибудь обидеть или унизить. Всё это очень нравилось Кате, потому что напоминало о дорогом человеке. В течение зимы она инстинктивно избегала Гриши, а теперь произошло невольное сближение, благодаря совершенно новому положению дел. Гриша был весь поглощен мыслью о положении своей семьи, когда сам он уедет в Казань. Эта большая мужская забота нравилась Кате, особенно когда Гриша заводил серьезный разговор с ней на эту тему,-- ведь он советовался только с ней одной.   -- Это большой эгоизм с нашей стороны, Екатерина Петровна,-- объяснял Гриша: -- именно, мы жертвуем слишком много, чтобы получить высшее образование. Мне часто кажется, что я даже не имею права бросать семью. Могу поступить на службу, давать уроки... Ведь отец прожил же без диплома всю жизнь. Затем, я часто вспоминаю теперь Кубова и думаю, что он во многом прав... Вы только подумайте, что целых пять лет мать и две сестры должны прожить без меня. Ведь это жертва, которая приносится в пользу моего университетского диплома.   -- Вы преувеличиваете.   -- Нисколько!.. Посмотрите, в крестьянской семье парень в двадцать лет представляет собой живой капитал. Он -- кормилец семьи... А мы должны до двадцати пяти лет состоять какими-то недорослями. Я говорю о себе и о своей семье, а не о других... Меня вообще всё это ужасно мучит, хотя я стараюсь не показывать вида ни маме, ни Любе. Зачем еще их напрасно тревожить...   -- Помаленьку устроитесь: будете получать какую-нибудь стипендию, потом Любочка будет давать уроки...   -- Даже предположим, что, действительно, всё устроится так, как вы говорите, но меня будет всё-таки тяготить, что семья из трех женщин остается одна...   Сколько было хорошего в этих задушевных беседах, в которых Гриша высказывался весь! В нем не было ни одной фальшивой ноты, и Катя любила слушать самый тон, каким он говорил. Свидетелем этих бесед чаще всего бывал дедушка Яков Семеныч -- он оставался в Курье целые дни один и рад был, что молодежь толчется около него. Петр Афонасьевич приезжал в Курью только вечером, по окончании своей службы.   -- Сурьезный парень...-- не раз говорил старик, наслушавшись разговоров Гриши.-- Пожалуй, нашему Сереженьке супротив него и не устоять. Тоже похаять нельзя, только то -- да не то... Пожиже будет Сереженька. Ну, что же, каждому свое... И птица перо в перо не уродится.   Была и другая тайная мысль у дедушки: вот бы взять да и женить Гришу на Кате,-- то-есть в самый бы раз, пока еще Гриша-то не набаловался. Вот какая бы парочка вышла: отдай всё. А то кто знает, как бы не уела Гришу большая-то грамота. Старик вздыхал, не смея высказать вслух своих тайных соображений.   Наступил и роковой день отъезда "некрутов". Это был такой же серенький и пасмурный день, как во время поступления Сережи и Гриши в гимназию. Так же накрапывал мелкий осенний дождь, так же улицы потонули в грязи, так же уныло выглядывали мокрые деревянные домики в Веселой улице -- всё то же, а прошло ни больше, ни меньше, как целых восемь лет. Марфа Даниловна даже пришла в ужас от этой мысли -- ведь точно всё вчера было. Петр Афонасьевич ввиду такого выдающегося события даже не пошел на службу -- это случилось с ним в течение двадцатипятилетней службы всего во второй раз.   -- Желаю проводить молодцов...-- повторял он, напуская на себя храбрость, чтобы скрыть подступавшие невеселые думы.-- Да, желаю, и конец тому делу.   Марфа Даниловна и Анна Николаевна на двух извозчиках повезли сыновей в общину, чтобы отслужить напутственный молебен, и очень боялись, что неделя не о. Евгения. На их счастье служил о. Евгений. Он сказал приличное случаю напутственное слово и благословил юношей в далекий путь.   -- Не увлекайтесь чужой новизной, юноши, и не забывайте родного гнезда... Вспомните, какими были вы беспомощными, сколько труда и забот положено на вас, и не гордитесь своей молодой силой. А главное: не забывайте родного гнезда. Бог противится тем, кто презрит тяжелую родительскую заботу. Ну, с богом, юноши!.. Вы -- наша гордость и наше будущее.   Сестра Агапита наделила путников образками и со слезами на глазах проводила их из церкви. Все зашли еще на могилку к Григорию Иванычу, и Гриша не выдержал -- разрыдался. Очень горько начинать жить от могилы...   Петр Афонасьевич собственноручно уложил всё в новеньком, только что купленном чемодане Сережи и всё повторял, споря с каким-то невидимым противником:   -- Не горевать нужно, а радоваться... да. Я заплакал бы тогда, если бы Сережа дома остался... Да...   Перед отъездом, по русскому обычаю, вся семья посидела в торжественном молчании, потом помолилась, и началось трогательное прощанье. У Петра Афонасьевича дрогнула рука, когда пришлось благословлять сына. Кто знает, может быть, видятся в последний раз... Из всей семьи один Петушок ничего не понимал и с удивлением смотрел на всех.   -- Ну, с богом! -- решительно проговорил Петр Афонасьевич, прерывая церемонию прощания.-- Дальние проводы -- лишние слезы...   У Кати тоже были слезы на глазах. Ей вдруг сделалось жаль Сережи, и она обвиняла себя, что так часто была несправедлива к нему. Вся эта сцена очень утомила Сережу, и он с облегченным сердцем вышел из-под родительской кровли. Нужно было еще заехать к Печаткиным, как уговорились раньше, чтобы всем вместе ехать на пароходную пристань. Там было то же самое, и Анна Николаевна и Любочка ходили с опухшими от слез глазами.   -- Не плакать нужно, а радоваться...-- повторял Петр Афонасьевич, чувствуя, как запас храбрости совсем на исходе.   На пароходной пристани все, к удивлению, встретили монастырского о. дьякона, Володю Кубова и Огнева. Кубов нарочно приехал из своей деревни, чтобы проводить товарищей. Эта встреча сразу придала всем некоторую бодрость. Один бас Келькешоза хоть кого ободрит...   -- Какой ты большой, Володя! -- удивлялась Марфа Даниловна.-- Вон и борода выросла...   -- На дешевых хлебах отъелся, Марфа Даниловна,-- шутил Кубов.   Он, действительно, сильно возмужал, раздался в плечах и походил на купеческого приказчика. Гимназистки давно не видали его и заметно дичились.   Другим обстоятельством, послужившим к развлечению собравшейся публики, была неожиданная ссора Петушка с Соней. Забытые большими, эти баловники схватились чуть не в рукопашную, и их едва растащили. Сережа старался смотреть в сторону и суетился без надобности, чтобы поскорее шло время. Гриша разговаривал с Кубовым.   -- Силянс! -- гудел Келькешоз, наступая кому-то на ногу. Огнев был "с мухой" и держался в стороне до последней минуты, а потом проговорил, обращаясь к уезжавшим:   -- Завидую, господа... Молодость, как здоровье, мы ценим только тогда, когда она прошла. Поклонитесь aima mater... Ах, было и наше время. Ну, да что об этом говорить.     Сейте разумное, доброе, вечное,   Сейте! Спасибо вам скажет сердечное   Русский народ!     Вот и второй свисток. Публика сбилась у самых перил пристани живой галдевшей стеной. Где-то слышался тихий плач, кто-то ругался. Пароход разводил пары. Вся палуба была покрыта пассажирами, прощавшимися с родными и знакомыми.   -- Пишите, братцы!-- кричал Кубов, перевешиваясь через перила.-- И я буду писать. Интересно, что и как у вас там будет...   Третий свисток. Сходни убраны. Воздух наполнился послед; ними возгласами. Замелькали белые платки. Пароход тяжело отвалил от пристани. Петр Афонасьевич проводил его прищуренными глазами, чтобы скрыть непрошенную слезу. Катя прижалась в уголок и чувствовала себя такой маленькой-маленькой. На прощанье Гриша горячо пожал ей руку и проговорил:   -- Не забывайте маму и Любочку...   Этого было достаточно. Разве нужны слова, чтобы выражать всё то, чем полна душа? Да и нет таких слов. Катя знала только то, что она не одна и что другое сердце бьется вместе с её сердцем.   -- Ура!..-- крикнул Келькешоз, когда пароход повернулся кормой.   Осиротелые семьи долго оставались на берегу, пока пароход не скрылся совсем из виду. Он увозил с собой всё будущее этих двух семей...   Прощайте! Прощайте...