Весенние заморозки (СИ)

Князя Эридарского? Флотоводец-эсгурий владеет той землей, где когда-то правили предки Эрика. Но магия? Ему так много надо сделать в эти дни, везде успеть, все увидеть. Одни перемещения, минующие пространство, отнимают уйму сил. Сожжение же целого флота на неделю уложит его в постель. Меж тем требовалось что-то решать: расстояние между снежным драккаром и ближайшим преследователем сократилось до двух длин судна, и корабельные арбалеты флагмана барона Нодерского бьют по преследователям почти в упор.

И он решается. Сжимает в руках бордовый камень-скаранит. Прислоняется к зубцу стены замка, чтобы не упасть, когда магия обессилит его. В груди его, пусть старческой, но далеко еще не немощной, загорается огонек ярости, и прорицатель раздувает его. Ярость - лучший помощник в разрушительной магии, и дураки те, кто считает, что для этого нужна ясная, чистая от эмоций голова. Ярость охватывает его, сжигая тело и душу и рвясь наружу. Он доводит ее до точки, когда сам себе начинает казаться сгустком алого пламени, факелом в ночи, погребальным костром, вулканом перед извержением. Перед его взором мечутся образы, и он с трудом удерживает над ними контроль, вычленяя лишь необходимые сейчас, в эту минуту. Это тяжело - ярость бушует, требуя выхода, - но он доводит дело до конца, очищая ужасающей силы чувство от слабости оттенков, и только тогда подносит к глазам скаранит и вбрасывает в него исполненный гнева взгляд.

С треском, слышным даже сквозь шум океана, разрывается снопом искр первый из преследователей снежного драккара. Ярость бьет потоком в скаранит, создавая волну разрушения, и вскипает на миг океан, пока взгляд его находит второй корабль. Полоса пламени прожигает его насквозь, оседает мачта, кричат моряки. Третий, весело пляшущий огоньками от носа до кормы. Четвертый. Пятый...

Он резко выдыхает воздух. Делает глубокий вдох, и крик его рвет мир на части. Замирают на стенах замка часовые. Застывают чайки в полете. Даже волны на миг прекращают свой бег, пока он беснуется, и пена идет изо рта, и руки резко отрывают камень от глаз. Он орет в диком экстазе, и мальчик, до того стоявший рядом, испуганно пятится назад, рискуя свалиться со стены вниз, на камни внутреннего двора замка. Тело прорицателя пронизывает дрожь, и подкашиваются наконец ноги, мягко опуская его на камень, серый нодерский камень, и последнее, что он видит - пурпурные точки на горизонте.

-Воды... - просит он Мелгера, превозмогшего свою робость и подошедшего к нему, когда прекратился его крик. Пожар ярости утихает, но прорицатель иссушен, как южная пустыня. - Холодной воды, из источника. Быстрее же!

Сначала он почувствовал тепло. Надо же - кто-то в замке Нодер знал, как любит Верховный прорицатель тепло, столь редкое на его родных островах Осенни. В комнате, где он лежал на большой старинной кровати, на перине из лебяжьего пуха, ласкающей его стареющее тело, под двумя толстыми пледами - жарко было, не то что тепло. Жарко и немного душновато. Огонь в камине давал достаточно света, чтобы разогнать полумрак - тоже как он любил.

Каменные стены были завешены гобеленами. Не такая уж редкость в замке Нодер, славном в былые времена своими гобеленами на всю империю. Но он достаточно хорошо разбирался в них, чтобы понять: здесь собраны лучшие. В Регаде за любой из них можно было купить надел земли не меньший, чем все, что есть в собственности барона Нодерского, и не скалы и горы будут в том наделе - лишь земля пахотная, богатая на урожаи. Да, он в личной спальне барона, теперь прорицатель в этом не сомневался.

Изображение на гобеленах составляло две цельные композиции: справа и слева от камина. По давно уже забытой в большинстве родов традиции аристократов Риммарави, правая отражала события исторические, левая же - легендарные. Тот, кто повесил здесь эти гобелены, отнесся к этой традиции очень серьезно: обе композиции относились к одному и тому же периоду истории, с разницей в несколько лет.