Весенний поток

— Рыба отседа ушла. Ну как кто ее проклял, — говорит Аким. — Судак или вобла — и те не водятся. Говорят, будто после землетрясения, что в двенадцатом годе было, тут из земли нефть шибко забила, всю воду спортила, рыба дохнуть стала. Не знаю, врут это или нет, однако рыбы здесь вовсе нету.

Мы сидим в просторной избе Акимова кума, Лиодора Лапкина, местного почтаря, обслуживающего от Таловской почтовой конторы три береговых поселка и несколько помещичьих экономии. Самого почтаря нет, он с ночи уехал в Таловку и днем будет развозить почту.

— Завтра к обеду беспременно вернется, — говорит Маруся, жена Лиодора.

— К ночи мы уйдем. Это вот землемер новый, — указывая на меня, солидно врет Аким, — им нужно в Кизляр по экстренному делу. Так что мы уж у тебя, кума, недолго.

— Как знаете, а то бы заночевали, — предлагает хозяйка, смахивая ладонью со стола крошки хлеба. Подходя к очагу, она наливает нам прямо из котла черного крутого кипятку, в котором плавают набухшие листочки, обломки веточек и размокшие сучки.

Аким наливает в свою чашку из кринки молока, посыпает солью и перцем и бросает кусочек бараньего сала (от курдюка). Подвигая ко мне молоко, он с удовольствием говорит:

— Прямо к чаю поспели!

Спрессованные в твердую плитку степные травы — это калмыцкий чай. Говорят, такой напиток не лишен лечебного свойства. Я привык с детства к нему, поэтому вполне разделяю восторг моего проводника и долго и с аппетитом пью этот чай, с солью и перцем. Аким тяжело и удовлетворенно вздыхает, хлопает себя по животу и, стирая пот со лба, говорит:

— Добре накоштувала нас, кума, ишь, курсак[6] какой стал чижолый. А что, есть в Заводи кто из начальства?

— Какое тут начальство! Здесь наш Лиодор над всеми панует, — смеется хозяйка.

Прощаясь с нами, Маруся тихонько говорит Акиму:

— Ты. кум, копайскую дорогу да таловский шлях обойди. Возля Глубокого Брода казаки стоят. Около Карпушинской экономии солдаты, Лиодор сказывал, мосты по Таловке чинют.

— А на что? — храбрится Аким. — Мы с господином землемером люди честные. Нам бояться ни к чему.

— Ладно, ладно, — машет рукой хозяйка. — Тебе, Аким Егорыч, виднее, однако и через Попов Яр не ходи. Там теперь людям вроде как проверку делают. Потому в камыши многие убегли.

— Ну, спасибо, — Аким жмет ей руку. — Передавай Лиодору почтение. На обратном пути повидаюсь. Да смотри, кума, лодку мою береги, а то моя Дунька накладет нам обоим по загривку.

— Приходи целый, Аким Егорыч, а лодку твою поберегем, — говорит хозяйка и низко кланяется нам.

В сумерки мы уходим из Заводи. Аким сворачивает с дороги в заросли кустарника и камыша. Я следую за ним. Сучья царапают руки, хлещут по лицу, сухой камыш трещит под ногами и осыпает на нас свою желтую отцветшую гриву. Мы спускаемся в узкую низину, по которой идем до самого утра. Со всех сторон поднимаются высокие заросли боярышника и терна, перевитые чаканом и осокой. В них незаметно может пройти целая кавалькада.

День мы спим и отлеживаемся в кустах. Вечером снова идем, пересекаем дорогу Копай — Кизляр и часов около трех ночи выходим к старому руслу Терека. Отсюда недалеко до камышей.

— Теперь дома, — смеется Аким.

Но я замечаю, что он не совсем спокоен. Его состояние передается и мне. Треск сучьев, шорохи камыша, тяжелый всплеск рыбы заставляют нас вздрагивать, останавливаться и подолгу вслушиваться в черную ночь.

— Нарваться можно. Тут кадюки нашим, бывает, облавы делают. Как раз и угодим к ним в лапы, — шепчет Аким, всматриваясь в даль.

За овражком, в буреломе, раздается шум. Кто-то, раздвигая кусты и ломая сучья, проходит стороною от нас.

— Должно, лось или кабан. Тут их прорва. Раней заповедник был, а нонче не до него. Теперь на людей охотиться стали, — продолжает Аким. — Опять же и на своих наскочишь. Стрельбу начнут, вишь ведь темень какая.

Несколько раз мы переходим болотистые, залитые тухлой водой канавы и овраги. Тина засасывает ноги. Камыши все гуще и выше. Они сплошной стеной стоят над нами. Надоедливо и неотвязно жужжат комары. Мелкая мошка забивается в нос и глаза. Мы все идем, ноги все чаще хлюпают по воде, сапоги промокли насквозь. Мне начинает казаться, будто Аким сбился с пути. При одной этой мысли становится жутко. В этой тьме среди сплошных болот и мгновенно за спиною смыкающегося камыша не найдешь обратно пути.

Наконец, стена камыша редеет, сквозь разбросанные кусты блестит река.

— Терек... Правильно шел, не сбился, — облегченно вздыхает Аким. — Я, товарищ милый, и сам спужался. Ну, думаю, завел человека, и не выберемся отсюда.

Мы садимся у берега и отдыхаем. Иногда из-за облаков глянет луна, тогда Терек кажется ровной, накатанной сверкающей дорожкой.

— Что он, так узок? — спрашиваю я.

— Какой узок! Это ж его рукавок. А самый Терек подалей, за островками. Тут их, островов этих, до черта, на них наши ребята и хоронются от белых. Теперь уж недалече. Вот отдохнем немного — и айда дальше. Поверх Бакыла тут переправа к Чеченам есть, ну, а как выйдем к ней, так я как дома, прямо вас в камыши и представлю.

Часа через полтора мы, наконец, натыкаемся на заставу камышан.