Весенний снег

Дальше они занялись осмотром машины, и события в доме отошли для них на второй план. Шофер с темным от ныли круглым лицом снисходительно дозволял им залезать в кабину. Ребята по двое, согласно очереди, устраивались рядышком с ним и важно сидели несколько секунд, стараясь углядеть все устройство и обстановку и одновременно реакцию товарищей на свое пребывание в кабине. Если кто-нибудь задерживался, его бесцеремонно стягивали за ноги.

— Давай по-честному! — орала ватага.

А в избе тоже стояли гвалт и суета. Все наперебой поздравляли бабушку Марью, будто она и была виновницей радости. Никита носился по дому, расталкивая земляков, открывая то сундук, то шифоньер с зеркалом, то деревянный шкаф домашней работы, что-то искал, перебирал тряпки, убегал на кухню и вновь возвращался в горницу.

— Ну, слава те, пресвятая богородица, — повторяла бабка Анисья, поглядывая по углам, и, не найдя иконы, крестилась на портрет маршала Жукова в самодельной рамке.

— Стало быть, свершилось, Денисовна, свершилось, — твердил старик Волобуев и покачивал головой, словно подтверждая свои слова. — Стало быть, есть правда, есть.

— Вот и моему Володеньке дружок объявился, — говорила невестка Волобуевых, крепко придерживая младенца, смотревшего на всех неморгающими глазами. — А то все думала, с кем же ему играть, когда подрастет? Ровни-то не было.

— Бабаня! — крикнул Никита. — Машина ждет. Помогите же. Что везти-то? Где оно?

Бабушка Марья всплеснула руками.

— И верно, люди. От радости-то мозги набекрень… Да все готово, все как в кармане.

— Гостинцев-то, господи! — воскликнула бабка Анисья и, в последний раз перекрестившись на портрет маршала Жукова, выскочила из горницы.

За нею поспешили остальные. Через минуту-другую к машине уже несли узелки, туески, крынки — кто что.

Из дому выбежал Никита. За ним трусцой бабушка Марья.

У него в руках рюкзак, у бабушки — узел.

— Будет, будет, бабаня, — на ходу отказывался Никита. — И так ей за неделю не поесть.

У машины толпа. При появлении Никиты люди наперебой загалдели:

— А вот грибочков, Никитушка, в дальних лесах собирали.

— А вот рыбки, рыбки, это, стало быть, пользительно.

— И ничего, и ничего, — соглашалась бабушка Марья, заталкивая в кабину свой узел. — Сама не съест — другие пусть.

Никита махнул рукой.

— Эх и гульнет сегодня роддом!.. А ну, ребятишки, сидай в кузов. До леска довезем.

Ребятишки с визгом посыпались в кузов. Машина заурчала, тронулась, развернулась за последним домом и проскочила по единственной улице, провожаемая улыбками и возгласами.

Сегодня в Выселках общая радость, праздник, которого все ждали много лет. Тут всё на виду, всё на людях. У соседей на глазах проходила любовь и жизнь Веры Зацепиной и Никиты Прозорова.

К Прозоровым вообще отношение в деревне особое.

«Это — главный корень», — говорят о них старики.

А «главный корень» чуть не погиб было. Яков Никитич Прозоров, отец Никиты, не вернулся с войны. Марья Денисовна осталась с двумя внучатами на руках, Никитой и Соней. Духом не пала — не до того было, да и кругом свои, из десяти дворов пять — родственники, а и чужие как родные. И в Медвежьем родня, две сестры — Ольга и Полина. А брат Семен тоже погиб на фронте под городом Старая Русса.

Детей тогда поднимали всей деревней. Не на сладостях росли, не в довольстве, а в работе, на природе, матушке-кормилице.

Ничего. Поднялись военные дети. И поскольку мужиков мало осталось, на мальчишек по-особому глядели, в них видели будущее. Марья Денисовна так и говорила:

«Не погиб еще Прозоровский корень, Никитушка — отросточек, веточка зеленая растет».

Однако эту зеленую веточку Марья Денисовна не укрывала от холодных дождей и житейских бурь. Внучка по дому хлопотала, а Никита всюду с нею, с Марьей Денисовной, был — в поле, при пашне, при хлебе. Всю крестьянскую работу с детских лет изучил. Собственно, он и не понимал ее как работу. Это была жизнь, то главное, для чего человек на свет рожден, чем занимались его отец, дед, прадед. В военные годы Никита за сеялкой ходил, бороновал, за скотиной приглядывал — больше делать ничего не мог, поскольку мал еще был. Война кончилась — ему десять лет стукнуло. Учился, конечно, в школе, в Медвежье бегал. Зимой бабка Анисья ему свои пимишки одалживала.

«Мне-то ничо, при доме-то ничо, а ты тряпки насувай и с богом», Никиту любили, потому что безотказный был, шустрый, старательный. На вид мосластый, кости торчат, а выносливый. «Он у тебя двужильный, Денисовна», — говорили соседи.

За делами, за заботами как-то незаметно вытягивался Никита. «Ну как есть дягиль тянется, прет кверху да и все», — замечали соседи. «А ничо, ничо, — отвечала за внука бабушка Марья. — Были б кости, а мясо нарастет».

Еще в школе Никита изучил трактор, а в шестнадцать лет трактористом работал. Все чего-то кумекал, приспособления разные придумывал, не по одной, а по две сеялки к трактору цеплял.

В передовые вышел. В семнадцать лет его фотография на Доске почета при правлении висела.