Весенний снег

Поступает человек — его класть надо. А вдруг он окажется занудой, капризулей, неуживчивым типом? Тут никакие характеристики со службы не помогут, потому что здоровый человек на работе — это одно, а больной, находящийся в больнице, — совсем другое. «Это, видите ли, две большие разницы», — шутил Крылов на пятиминутках.

Тем не менее опыт, приобретенный с годами, научил хирургов довольно успешно создавать «здоровые коллективы», хотя, конечно, это звучало каламбуром в стенах клиники.

Вера Михайловна видела результат всей этой незаметной, но необходимой работы по психологической подготовке людей. Сказалась она и на ее Сереже.

Она стала приглядываться и замечать, что и другие ребятишки тоже не боятся предстоящей операции, а ждут се и жадно впитывают каждое слово тех, кто перенес ее.

— А засыпание делают еще до операции, — однажды среди разговора сообщил ей Сережа. — Нам Митя рассказывал.

— А правда, что сердце из груди вынимают? — спросил он ее в следующий раз.

Веру Михайловну поражали не сами вопросы, а тон, каким они были заданы, совершенно спокойный, ровный, без тени испуга.

Им, этим крохам, предстояло испытать страдания, быть может, умереть и вновь воскреснуть. А они не боялись этого. Они жили ожиданием. Оказывается, к предстоящим страданиям тоже надо готовить!

Раньше Вера Михайловна что-то слышала об этом.

Сейчас видела, сопереживала. И она-то как раз и волновалась и страдала, хотя не ей, а ему предстояла страшная операция.

И еще раз он спросил ее:

— Ну, мам, когда?

— Есть же, кто раньше тебя поступил… Вот Ванечка, например.

Сережа скосил на нее свои большие взрослые глаза и кивнул: понял.

Выступление Крылова на совещании состоялось. Говорил он, как всегда, негромко, без остроумия и ораторского блеска, но мысль его была новой и необычной.

И люди, привыкшие к его неброским докладам, уловили его мысль и внимали ей. Выступление звучало доказательно и произвело впечатление. Это было видно не только по тому, что ему в конце аплодировали, — но и по той тишине, что стояла в аудитории, а главное, по выражению лиц его вечных оппонентов. Например, Горбачевского. Последний сидел в президиуме, рядом с трибуной, но старался не смотреть на Крылова и ничем не выдать своего неудовольствия. И вот это-то стремление сдержать свои эмоции уловил Крылов.

В перерыве к нему подходили малознакомые и совсем незнакомые люди, благодарили, жали руку. Главный врач доцент Рязанов, отыскав его в толпе, шепнул:

«Кажется, прошло. Проглотили».

А потом как-то так повернули совещание, что предложение Крылова судить о работе клиник и больниц не только по обычным, общепринятым показателям, но и по тому, сколько вылечили так называемых безнадежных и скольким тяжелым не отказали, это предложение, встреченное вроде бы одобрительно, как-то незаметно оттеснили, будто бы и забыли о нем. И лишь в конце, заключая, шеф, крупный деятель из Москвы, вспомнил о словах Крылова и сказал: «А вы знаете, над этим следует подумать. Конечно, не с кондачка, но… подумать следует».

На следующий день Крылову позвонил доцент Рязанов.

— Ехать надо, — сказал Рязанов. — Шеф приглашает. Смотри… не очень…

— Слушаю, товарищ начальник, — иронически-шутливо ответил Крылов и бросил трубку.

Дел в клинике было много. Ехать ему не хотелось.

«А может, насчет аппаратуры удастся?!» — блеснула мысль.

— Леночка! — крикнул он секретарше. — Дайте-ка всю документацию по аппаратуре.

Шеф и издали-то казался человеком громоздким, а вблизи он и совсем напоминал слона. Крылов почувствовал себя перед ним лилипутом.

Шеф медленно вылез из-за стола и подал руку. Крылов посмотрел на его крупное лицо с мясистым носом, в его серые с умными огоньками глаза и подумал: «А он добряк».

— Так вот. Захотелось пообщаться тет-на-тет, как говаривал мой старшина, — без предварительных экивоков начал шеф. — Есть мысль в вашем предложении.

Есть, — подтвердил он и насупился, что совсем не шло ему и никак не вязалось со всем его добродушным видом. — Но дать «добро» на это не можем.

Он замолчал, видимо чувствуя неловкость от отказа.

А Крылов снова подумал: добряк. Но в душе его уже возникло и нарастало сопротивление. Чтобы сдержать себя, Крылов отвернулся к окну. Там шла своя жизнь.

Район капитально ремонтировали, строили, красили, перекрывали крыши. Под лучами редкого солнца все это выглядело радостно и весело.

— Для чего все это? — неожиданно даже для себя спросил Крылов. Будто губы помимо его воли произнесли этот вопрос. Но он показался дельным, и Крылов повторил его: — Для чего строим, улучшаем, возводим новые дома, города? Для чего все эти наши планы, все цифры? — Он вспомнил наказ Рязанова «не очень», но не мог остановиться. — Для чего научно-техническая революция, разгадка атома, его открытие?

Его все-таки прорвало.

— Ну, еще что? — добродушно улыбнулся шеф.

— Для чего? — Крылов уловил, что его настойчивость выглядела мальчишеством, и быстро ответил: — Для человека… Вроде бы… Все для него. А о нем?

О самом? О его счастье, которое начинается со здоровья…

Он замолчал, потому что понял: все это реакция на отказ, и не более…

Наступила пауза.