Вещность и вечность

Уход за малышами был особенно тщательным, однако, по свидетельству педагога Ирмы Лаушеровой, «малыши крайне болезненно реагировали на гетто: частое пробуждение, апатия, значительная потеря в весе (больше, чем должна была быть при таком рационе), агрессивность. Некоторые расцарапывали себе кожу, пинали и колотили друг дружку. Плач часто переходил в истерику. Дети испытывали острейшую нужду по физическому теплу, прятались у нянечек под юбками. Иные отталкивали своих матерей, возвращающихся с работы. Разве может малыш понять, что мать оставляет его не по доброй воле, что она не способна дать ему то тепло, к которому он привык дома. Многие дети постоянно мочились в постель, после чего пускались в рев, брыкались, трясли руками и головой – типичные проявления фрустрации. Потребовалось немало времени, чтобы научить их играть с предметами: с куклой, лоскутками, веревочками, полотенцем, палочкой, игрушечным мячиком».

В Терезине ни один ребенок не умер от голода, хотя голод помнят все. «Встаешь утром – голодный, ложишься спать – голодный. Мы ели все, что только можно: траву, мороженую морковь, которую находили в земле»[19].

В качестве наказания за проступки нацисты устраивали в лагере «Лихтшпере» отключение света на несколько недель, а то и дольше. Для детей это было тяжелым испытанием.

Как, снова Лихтшпере?
Что за издевательство!
Или кто-то
над нами шутит?
Кто это сказал?
Ты? – Нет, не я.
Лихтшпере —
можно в темноте
повалять дурака.
А как? Да вот так:
Немного побаловаться,
Подраться и поиграть,
чего-нибудь рассказать,
напроказить, расхохотаться,
кому-нибудь наподдать.
Всё. Устали, стихает возня.
Эрвин песенку напевает
о маленьком домике,
о дворе, огородике,
о милом ребеночке,
об игривом котеночке,
о мягкой постельке,
о теплой печурке,
о дающем тепло угле,
лежащем в огромном ящике, —
о о о о о о о о о о о о о
о домашнем уютном тепле.
И тут наступает глубокая тишина.
Огромная тишина, полнейшая
тишина.
Не морозит тебя тишина?
Нет-нет, не морозит.
Не холодит тебя тишина?
Нет, не холодит.
Жаром сердца, дыханьем своим
делятся между собой друзья, —
вот и душа в тепле.
И вдруг приходит на ум:
ведь ты до сих пор не знал
и понял только теперь —
Стужа за дверью и всюду тьма
нечеловеческой злобы.
А здесь – тепло. Здесь ЧЕЛОВЕК.
Здесь люди,
а там – лишь звери впотьмах,
здесь ЧЕЛОВЕК – и не стыдно
плакать у всех на глазах.

Аноним

Нелли Сильвинова (21.12.1931—4.10.1944). «Подарки под елкой». 1943.

Берта Конова (11.9.1931– 15.5.1944). «Седер. III группа». 1944.

Пепек Йозеф Счастный (1916–1944) родился в Немецком Броде. Работал редактором в одном из пражских издательств. Летом 1942 года депортирован из Праги в Терезин. Как раз в это время был организован детдом L 417, где Пепек и получил «постоянную прописку».

«Ребята давно ничему не удивляются. Они не говорят, подобно Бен Акиве: “Все здесь было, но все еще может быть”. Они воспринимают сообщения об отключении света, запреты на культурные мероприятия и футбол, объявления об очередных польских транспортах не со спокойствием стоиков, но со спокойствием еврейских ребят 1938–1943 годов.

Они видели многих из двадцати тысяч терезинских мертвых, видели сумасшедших, упрятанных за решетки “Кавалирки”. Они уже не могут по-детски беззаботно смеяться – мешает въевшаяся в сознание тяжесть. При этом их не покидает жизнелюбие. Непосредственный возглас 13-летнего еврейского мальчика: ДА БУДУ Я! – как нельзя лучше выразил настрой терезинских детей: ДА БУДЕМ МЫ, ДА БУДЕТ ЖИЗНЬ».

Так говорил в своем докладе на педагогическом семинаре педагог Пепек Счастный.

Коллективное воспитание

В системе «казарменного коммунизма» коллективное воспитание было единственной альтернативой.