Вещные истины

Мгновение спустя это что-то проносится мимо меня.

– Марк, черт, Марк!

Герман Терранова склоняется над братом, но резко отдергивается, словно тот его ударил.

– Ладно-ладно, сам… – бормочет он. Откидывает назад длинные волнистые волосы, опирается руками о край раковины и замирает, опустив голову, в то время как музыкант подползает к табурету и забирается на него с адресованной мне смущенной улыбкой, которую я предпочла бы не видеть.

– Это подруга Виолетты.

Герман упирается в меня взглядом. Он болезненно бледен и, кажется, зол, а мне внезапно становится обидно за Марка, живущего наедине с зеркалом, в котором отражается тот, кем ему никогда не стать.

– Есения, – говорю я, уловив в повисшем молчании вопрос. – Я видела тебя в форте. И я знаю про рейсте.

Оба переглядываются. Герман кивает мне на дверь. Его брат остается сидеть, прикрыв глаза: один полностью, второй – насколько позволяет шрам, и эта гримаса остается в моей памяти последним кадром с участием живого Марка Террановы.

Вещи знают свое место

– Было очень находчиво впутать Марка, – говорит он, когда мы оказываемся за пределами кухни, – но я ничего не знаю о делах Виолетты. А даже если бы и знал, то не стал бы обсуждать.

– Не знаешь, но почему-то прячешься.

– Тебя это… – Если он надеется прожечь меня взглядом, то напрасно. Мне скорее смешно, чем страшно. – Не касается, ясно?

Глядя в его посветлевшие от гнева глаза, я пытаюсь казаться невозмутимой, хотя от того, чтобы послать все это куда подальше и уйти, меня отделяют считаные доли секунды.

– Я больше не буду ни о чем тебя спрашивать, – произношу я, когда наше взаимное молчание начинает звенеть от напряжения. – Прости, что уговорила твоего брата привезти меня сюда и пристаю со всякими глупостями, но…

В очередной раз за вечер я достаю из рюкзака свой блокнот и держу его перед собой, словно свидетель Иеговы – пачку листовок с обещаниями вечной жизни, которые нужно впарить прохожим до того, как придет время обедать.

– Я видела тебя тогда в форте. Тебя и твой рейсте. – Мой палец привычно чертит на обложке три штриха, похожих на единицы с точками между ними. – И все, что случилось потом. – Его раздражение понемногу рассеивается, уступая место любопытству. – Ты рейстери. Моя бабушка тоже, но это только догадки, потому что она пропала без вести и все, что от нее осталось, – точно такой же знак на стене. Она ушла из дому и не вернулась, – договариваю я, окрыленная тем, что он слушает и не перебивает. – Но дверью не воспользовалась, я бы это поняла. Ей пришлось бы пройти через смежную с моей комнату и отпереть несмазанный засов.

В наступившей тишине я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из кухни, но слышу только, как подтекает неисправный кран. Ничего больше.

– Мне кажется, в ту ночь она и начертила на стене третий рейсте. Когда ты меня увидел, то сказал, что ошибся комнатой. Что это за комнаты? Могла ли она попасть в…

– Нет, – обрывает он. – Не могла. Я называю комнатами места, отмеченные моими рейсте. Это может быть любая подворотня, закоулок или брошенный дом. Ты ведь знаешь, как работает Рейсте Дверей? – Я качаю головой, и он продолжает: – Раз есть вход, должен быть выход. Чтобы перемещаться таким образом, нужно сначала проложить коридоры. Образно, конечно. Один знак в моей комнате, второй – там, куда мне нужно попасть. Их может быть больше, но два – это необходимый минимум. Если твоя бабушка действительно ушла через такой коридор, значит, где-то она вышла. Иначе никак.

Кажется, я начинаю понимать. Проблема приобретает новый размах.

– Ты можешь узнать, куда ведет ее рейсте?

– Возможно.

– А ты это сделаешь?

Герман отвечает не сразу. Пока он погружен в раздумья, я снова прислушиваюсь к «кап-кап-кап» из-за плотно закрытой кухонной двери. Долгое отсутствие Марка настораживает.

– Возможно.

В темноте он берет меня за руку и проводит по длинному узкому коридору. Комната, в которой мы оказываемся, могла бы принадлежать сентиментальной пожилой даме. Здесь много фотографий, но мне не удается их разглядеть. Видно только, что заботливо спрятанные под стекло снимки чередуются с настенными часами – квадратные, круглые, с маятниками и без, они тикают вразнобой, словно пытаясь друг друга догнать. Вместе с этим звуком зарождается и нарастает совсем иной: он врывается в открытую форточку, заполняет комнату, приносит прохладу и невнятную тревогу – начинается гроза.

– Сюда, – глухо зовет он откуда-то из-за старинного буфета. – Осторожно, тут ступенька.

Я конечно же спотыкаюсь. Взмахиваю руками в отчаянной попытке вернуть опору и налетаю на Германа. На долю секунды он обнимает меня за плечи. Несколько ламп Эдисона, вкрученных прямо в стену, неохотно разгораются; вытянутые стеклянные колбы мерцают нитями накаливания, но светлее не становится. Все окружающее кажется красноватым, предметы дрожат и тонут в полумраке.