Весна

Несказанно благодарен тебе за твои письма! Думаю, ты, Надюша, правильно предпринимаешь. Возможность свидеться с королем считаю чрезвычайно счастливою, постарайся использовать ее со всей тонкостью, какая тебе свойственна — впрочем, письмо это придет уже после твоего визита в Версаль, да ты и не нуждаешься в советах. Знаю, что заставишь зазвучать опутанный паутиной рояль роялизма. Очень благодарен тебе, душенька, и за то, что подробно передаешь в последнем письме разговор с Димой и рассказ его о делах в Петербурге. Ко мне почта из Петербурга совершенно перестала приходить, работает лишь «китайская почта», которая приносит мне твои любимые послания: исписанные милым почерком рваные полоски желтой бумаги. Димины слова о папеньке и маменьке я прочел с волнением: сразу вспомнилась последняя наша встреча, перед отъездом моим в ссылку. Они сидели в креслах, отец с «Педагогическим вестником» в руках, маменька с вышиванием. Ты еще помнишь моего отца в Симбирске, когда он учил в гимназии, — как он тогда был величественно бодр, зевсоподобно бородат, как грохотал, вырываясь из коралловых губ, его жизненный смех! Бывало, он закладывал пальцы в кармашки жилета и, раздвинув пиджак, стоял посреди веранды, словно майский жук, излагая какой-нибудь пассаж социалистов-утопистов. Однако теперь он, отложив газету, сухо посмотрел на меня через пенсне и спросил:

— Куда собрался, Владимир?

— Меня высылают в Шушенское, отец.

— Вот как. Что ж, не стану спрашивать тебя ни о чем. Скажу только, что мы, Ленины, всегда были осторожны, отважны, томительны, тихи, суровы, задумчивы, внимательны, энергичны, радостны, ужасны, красивы и строги. Мы, Ленины, всегда береглись зной-травы, любили ночь, боялись зверей, прыгали над кострами, шептали заклинания, обожали свою душу (а ведь сказано: кто не возненавидит своей души, не спасется), жертвовали всем, болели ангиной, лизали ледок и крались в сумерках. Мы всегда отражались в зеркалах, носили крестик, умели сосать лимон, не морщась, любили будущее и дико страшились боли. По рассеянности мы часто съедали рыбу с костями, яйца со скорлупой, мандарины со шкуркой и легко разгрызали орехи. Мы всегда были доверчивы и нежны, но посвист комнатных птиц предупреждал нас об опасности. Мы ходили в темноте, заглядывая в освещенные окна, и любили смеяться на рассветах. Мы отбрасывали тень в солнечную погоду, но мы много страдали оттого, что слишком любили людей и себя. Мы хорошо учились в школе и больше привязывались к учителям, нежели к одноклассникам, однако мужчины в нашем роду рано лысели и иногда забывали о себе. Тем не менее, мы постоянно знали истину, могли за себя постоять и были трепетны сердцем.

— Да, — добавила маменька, поднимая голову от вышивания. — К тому же мы, Ленины, всегда помнили себя до рождения, любили грибы, хватали с неба звезды, нарочно пугали маленьких детей стуком зубов, наизусть знали Писание, теряли стеклянные шарики, боялись воды и снов, слегка картавили, умели выть на луну, думали о смерти, восхищались большими породистыми псами. Кроме того, нас всегда трогал вид новорожденных, пугала гроза и запахи цветущих трав, а музыка заставляла плакать.

— К тому же, — добавил отец, пропуская сквозь пальцы раздвоенную бороду, — мы всегда далеко обходили места пожарищ и квартиры, где случалась кража, а, узнав о самоубийстве, зажмуривали глаза и незаметно покусывали язык. В чай мы выжимали лимон и клали два кусочка сахару, а к водке всегда просили подать суп. Запомни, что мы никогда не крестились на луну, не дарили никому горящих бумажных цветов, не хохотали в церкви, не скакали через поваленную сосну, а увидев потухший костер, шептали: «Спи, спи огонек, покуда не вышел срок!»

Я не сказал ничего. Я поднял ослабевшую руку и помахал прощально, точнее, просто пошевелил пальцами, и стал удаляться по коридору, пятясь, натыкаясь спиной на углы черной мебели. Они тоже махали мне из кресел, немного сонно, сухо. Потом отец поднял газету, а мать нагнулась к вышиванию. В прихожей меня ждал Фармаковский, подавая мне на плечи пальто. Мы вышли в пургу, и вьюга поглотила нас с нашим саквояжем.

Это воспоминание теперь кажется мне далеким берегом, от которого давно отчалило мое судно, и уже не верится, что увижу снова ту гостиную, те кресла с их обитателями… Кончаю письмо, Надюша, прощаюсь с тобой и целую твои пальчики!

Всегда твой нежный муж

Володя.

Дорогой Володенька! Сердце мое! Это, наконец, свершилось, и отныне все будет хорошо, по милости Господней мне удалось сделать все — гордость за содеянное переполняет меня, и благодарность, и ликование — свобода тебе обеспечена, осталось потерпеть тебе и помучиться совсем немного, и вскоре уже смогу я заключить тебя в свои объятия и нежными поцелуями стереть с твоего лица следы неволи и горя!