Весна

А я-то как раз в этот день собираюсь ходатайствовать перед ней за девочек, чтобы она разрешила им отпраздновать день рождения! Разговор с Гришей очень затрудняет это дело, так как мадам в полном озверении. Идя к ней для разговора (после моего урока), я сильно трушу, ведь с Бурдесихой никогда не знаешь, что найдешь и где потеряешь, — никакая логика не властна над ее психопатическими мозгами…

Я решила говорить с ней просто и открыто: когда я пускаюсь в хитрости и дипломатию, получается всегда удивительно глупо и неудачно. Поэтому я уважаю английскую пословицу: «Самая лучшая политика — честность».

Когда я вхожу к мадам Софье, у нее в комнате находится и ее муж — это меня успокаивает. И совершенно неожиданно разговор начинается в самом любезном и приветливом тоне:

— А, мадмуазель Яновская! Очень приятно. Садитесь, пожалуйста… Нет, нет, не в это кресло — там лежит мой корсет… И не в это, душечка, ради бога — там наша проклятая кошка, она вотвот окотится… вот сюда, прошу вас. Сейчас я покажу вам что-то очаровательное. — И, сняв с третьего кресла перекинутое через спинку платье, она показывает его мне, держа на весу.

— Новое, сейчас из ателье! — любуется она сама. — К завтрашнему балу. Знаете, благотворительный бал в пользу сирот.

Ваша мама там будет?

— Будет. Ее пригласили продавать в киоске цветы…

— Да. Ваша мама — красавица… Меня, конечно, не пригласили. Но зато такого платья у вашей мамы не будет! Посмотрите на него, хорошенько посмотрите!

Мне не нужно особенно приглядываться, чтобы увидеть, что платье мадам Бурдес — невероятная безвкусица. Оно того цвета, который по-французски называется «цвет раздавленной земляники», и сверху донизу вышито узорами из узеньких шелковых ленточек. Такая пестрядь, что глазам больно!

— Это платье из ателье Ярошинского! — говорит мадам с гордостью. — Ваша мама, конечно, у Ярошинского не заказывает?

Про себя я думаю: мама и так красивая. Куда тебе! Но вслух я отвечаю:

— Мама говорит: заказывать платье у Ярошинского для нее не по средствам…

Эти мои слова неожиданно доставляют мадам Бурдес огромное удовольствие.

— А для меня — по средствам! — говорит она с торжеством. — Да. По средствам!

И она снова перекидывает платье через спинку кресла.

— Я повешу платье в шкаф, — говорит ее муж.

— Оставь там, где оно лежит! — командует Зося. — Я потом сама повешу егоТ

— Ты можешь забыть. Тут запачкают… Такое чудное платье!

— Оставь платье, не трогай!

Разговор у мадам со мной вышел такой мирный, такой дружелюбный, да еще я, видимо, мазнула Бурдесиху маслом, доставила ей удовольствие, дав ей возможность почувствовать свое богатство. А я-то боялась, что я не дипломат! Нет, я, оказывается, дипломат!

Момент кажется мне подходящим. И я начинаю выкладывать мадам Софье то, с чем я к ней пришла:

— Мадам Бурдес, девочки учатся хорошо, ведут себя хорошо, разрешите им отпраздновать день рождения…

— Ну, а ваши родители, — сощурившись, спрашивает мадам, — они празднуют день вашего рождения?

— Конечно, это для меня самый веселый день в году! Гости, танцы, веселье!

— А это им по средствам? — продолжает мадам каким-то «кусучим» тоном.

— Вероятно, да.

— Ну, знаете, если ваш папа может себе это позволить, значит, он богатый человек!

— Нет, — смеюсь я, — папа совсем не богатый. По вашим понятиям, он, наверное, даже бедный. Он трудится день и ночь, и то, что он зарабатывает, наверное, в сто раз меньше того, что есть у вас…

— Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?

— А кто вам сказал, что мой папа нищий? Нищий пр — рсит милостыню, а папа работает!

Я чувствую, что порчу дело, говорю то, чего бы не надо было говорить, но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!

— А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?

— Ну, почему, почему… Мы — дружная семья, мы любим друг друга… Мы радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)

— А что он вам оставит в наследство после своей смерти, ваш добрый папа?

— Зачем вы так говорите! — вдруг сорвавшись, говорю я с сердцем. — Пусть он живет как можно дольше, мой папа! Нам ничего не нужно оставлять, мы тоже будем работать. И будем содержать наших родителей, как папа и его братья содержат своих стариков.

— Ну хорошо! — меняет вдруг разговор мадам Бурдес. — А какое вам дело до того, разрешу ли я праздновать день рождения Таньки и Маньки? Почему-вы просите об этом?

— Я люблю Таню и Маню. Они хорошие, добрые, ласковые девочки, старательные, послушные… Я их люблю.

Я чуть не сказала: «несчастные», но вовремя сдержалась.

Нет, я все-таки дипломат…

— Так… — говорит мадам неопределенно. — Ну, а Жозеньку моего вы не любите?

Ох, это коварный вопрос. Я на нем сверну себе шею…

И я отвечаю:

— Жозя — злой мальчик. (Нет, все-таки я не дипломат!)

— Ах, ах, ах! — вдруг насмешливо причитает мадам Бурдес. — Сейчас я сяду плакать: «Какое несчастье, мадмуазель Яновская не любит моего Жозеньку!»

(Ох, как испортился разговор! Дипломат я — совершенно ясно — копеечный!)

— Ничего, — произносит мадам Бурдес с угрозой, — у Жозеньки будет такое состояние, что его будут любить все!