Весна на Одере

Красиков стоял неподвижно, пока Таня не скрылась из виду. Потом он поднял с земли разорванные половинки письма, сунул их себе в карман и пошел к своей машине.

После отъезда Красикова в медсанбате стало шумно и оживленно. Женщины неведомо каким образом сразу узнала о случившемся. Левкоева вбежала к Тане в палатку, долго трясла ее руку, целовала ее и приговаривала:

— Молодец, Танюша! Я все знаю…

Таня грустно улыбнулась;

— Еще бы! В нашем медсанбате что-нибудь скроешь!..

Маша была очень довольна. Она вообще считала, что мужчин надо «срезать», «не давать им воли».

— Если им дашь волю, — говорила она Тане, гуляя с ней по деревне и держа ее за руку, как девочку, — они на голову сядут. При коммунизме — и то еще будет не мало возни с этими мужчинами!

Глаша, занятая эвакуацией раненых, все-таки выбрала свободную минутку и прибежала к Тане. Тут она впервые узнала, что без своего ведома имела отношение к Таниному разрыву с Красиковым. Она удивилась, охнула и сказала, прослезившись:

— Очень прекрасно!.. Так ему и надо!

Женщины медсанбата — милое, шумливое, доброе и говорливое племя были настроены как-то по-особенному радостно, словно они вместе с Таней совершили некий важный подвиг.

Они радовались не только тому, что Таня посрамила Красикова. Здесь торжествовало более высокое чувство — радость людей от ощущения чистоты и силы человеческого характера, не идущего на сделки со своей совестью. Покончив с работой, женщины и девушки расселись на крылечке и запели русские песни. Они пели про смерть Ермака и про гармониста в прифронтовом лесу, про широкую Волгу и седой Днипро.

Так они сидели, прижавшись друг к другу, до поздней ночи, и нежные женские голоса звенели в теплом ночном воздухе, вызывая в сердцах у идущих по ночным дорогам солдат сладкую грусть — тоску по родине.

XXI

Разговоры о переброске дивизии к югу оказались справедливыми.

Верховное Главнокомандование утвердило эту переброску еще несколько дней назад, затем все документы, относящиеся к маршманевру, отрабатывались в штабе фронта. На карты наносились маршруты и участки сосредоточения. Потом телеграф и телефон стали передавать длинные колонки цифр, шифровки, приказания, запросы.

Офицеры связи из штаба фронта на самолетах и машинах разъехались в штабы армий, оттуда другие мчались на машинах и верхом в штабы корпусов; из корпуса в свою очередь верхом и пешком спешили в штабы дивизий.

По дороге от Ставки до стрелковой роты приказ все уменьшается да уменьшается в объеме. До роты он доходит в форме телефонного звонка комбата:

— Поднять людей в ружье.

Пока что приказ о передислокации дошел только до штаба дивизии, и капитан Чохов безмятежно сидел на груде сетей возле рыбачьего сарая у Одера. Взошло солнце, но в воздухе еще ощущался ночной холодок, и ветки деревьев с нераспустившимися почками зябко подрагивали. Речная гладь отсвечивала красными полосами. Пахло гарью затухающего невдалеке пожара.

Рядом кто-то шевельнулся, приподнялся. Это был Сливенко.

— С добрым утром! — сказал он.

Чохов в ответ кивнул.

— В дивизионной газете про вас написано, — сказал Сливенко и протянул Чохову маленькую газету.

Чохов взял ее и пробежал глазами статейку под заголовком «Бойцы офицера Чохова всегда впереди». Краска удовольствия прилила к лицу капитана.

Он сказал:

— Спасибо солдатам. И вам, парторгу, спасибо за помощь.

— Служу Советскому Союзу, — ответил Сливенко, как полагалось по уставу.

Солдаты поодиночке просыпались, сладко щурились на солнце, позевывали.

— Жинка снилась, — сказал кто-то.

— То-то ты, как ошпаренный, вскочил.

— За самоваром сидели, в саду, — продолжал солдат рассказывать свой сон. — У нас сад хороший. Да… Сидим под черешней и чай пьем, горячий, с пампушками. Моя жинка эти пампушки ужас как хорошо делает. А кругом весна… А жинка…

— Сама, небось, как пампушка, — засмеялся кто-то.

— Да, вроде, — охотно согласился, широко улыбаясь, солдат.

— Подъем! — послышался издали грохочущий голос старшины. — Сколько можно припухать?… Семиглав, за завтраком! Всем умыться и чистить оружие! Живо! Кому я вчера велел хлястик пришить? Иголка и нитки у меня! Живо!

Его голос по-хозяйски гремел над рекой.

С ближнего чердака весело отозвались разведчики-наблюдатели:

— Чего разоряешься старшина? С таким голосом тебе в Большом театре петь!

Старшина скинул с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и пошел к реке. Спустившись к самой воде, он разулся, вошел в воду и стал умываться. Он вымыл студеной водой голову, шею и тело по пояс.

— Замерзнешь, старшина! — крикнули саперы из соседнего сарая.

Старшина не удостоил их ответом. Он обулся, надел на мокрое тело нижнюю рубаху и гимнастерку, накрепко затянулся поясом, собрал сзади на гимнастерке шикарные складки, повернулся лицом к солдатам и снова крикнул:

— Живо!

Из сарая вышел связист и сказал, обращаясь к Чохову:

— Товарищ капитан, вас Фиалка вызывает.

Чохов, не спеша, зашел в сарай, взял телефонную трубку и услышал голос Весельчакова.

— Чохов, — сказал Весельчаков, — поднять роту в ружье. А сами ко мне.