Весна придёт!..

Когда Егорку отвезли, он немного выждал, измучив её ожиданием, и через некоторое время вернулся. Детей на самом деле хотел, они пробовали ещё ребёнка завести, но неудачно: выносить она не могла, выкидыши случались уже на ранних сроках. Сначала лечилась, а потом бросила. Её идеалы и мечты, представления о жизни и счастливой семье разбились на мелкие осколки, как зеркало, а другого смысла она найти не сумела. Писала изредка стихи «в стол», одно мрачнее другого. Здоровье и нервы были, действительно, слабые, и всё это вместе сильно отразилось на её хрупкой психике. В конце концов, муж ушёл совсем, и они развелись. В этот год мама не навестила Егорку на даче ни разу.

* * *

Но он всё-таки потихоньку и постепенно пошёл, точнее, заковылял, сначала слегка качаясь, от напряжения высунув язык и цепляясь за бабушкин фартук, потом всё смелее. Прошло ещё немало времени, прежде чем это стало его любимым занятием: он сосредоточенно, расставив руки и высунув кончик языка, ходил, волоча непослушные ноги, вперевалочку по садовой дорожке взад и вперёд, останавливался, приоткрыв рот и глядя вверх на невидимые самолёты, застывал так надолго в том своём блаженном состоянии, пока бабушка, обеспокоившись, не окликала его из окна, и снова, будто очнувшись, шагал опять. Конечно, «прогулки» были совсем короткими, долго он не мог, потом приходилось сажать его скорее, чтобы не упал. То, что мальчик пошёл, было важным событием, но то, как он это делал, наглядно показывало его ущербность.

Не только воздух и покой способствовали его медленному, но всё же развитию. Баба Нина, «ба-а», как он её звал, а для соседей Нина Григорьевна, к тому времени уже вышла на пенсию и заботилась о нём с утра до ночи. Ещё в первый год, когда у матери пропало молоко на нервной почве, поила простоквашей, которую делала сама и возила в город каждую неделю, и говорила, что поэтому он, Егорка, такой «расквашенный». Потом всё же выписала на почте журнал «Здоровье», хотя читала только то, что касалось детских болезней. По утрам в кроватке делала с ним «зарядку» и массировала беспомощное скрюченное тельце своими сильными пальцами, а вечером мягко разглаживала ручки и ножки, чтоб тонус ушёл, и спал спокойнее. Если, не дай бог, простужался, растирала нутряным салом и укутывала, чтобы пропотел, и вся хворь ушла. Раз в неделю купала в железном корыте с отварами трав, потом поила сладким чаем с мятой, рябиной или калиной, замороженными с осени, говорила, что это самые лучшие витамины, при этом разговаривала с ним всё время и пела потихоньку, что он особенно любил. На керосинке, а позже на плите, всегда держала кастрюлю с водой, чтоб застирать бельё или одёжку: мальчик долгое время ходил под себя и еду глотать не всегда мог – срыгивал, как младенец. Когда у него случались приступы, брала внука на руки и ходила по дому, громко что-то говорила, причитала, будто гнала болезнь вон. Лекарства, которые мама привозила из города, она не признавала (разве что один порошок с водой вливала в рот, когда совсем худо было), но всё же не выбрасывала, а прятала в углу верхней полки в шкафу на всякий случай, на тот, когда её внук останется один…

Конечно, сама бы она не справилась. Помогал ей брат – дед Фёдор Григорьевич, тоже пенсионер, контуженный в войну и без ноги. Был он к тому же слабым от рождения, и Нина часто думала, не он ли передал Егорке эту «болезнь»? Нередко смотрела на брата с болью и упрёком, но потом вспоминала, что их мать перед смертью просила её позаботиться о Фёдоре, а других братьев и сестёр уже не было – все умерли. Она и заботилась, а он тоже помогал, чем мог. Поначалу, правда, выпивал и пропадал сутками неизвестно где. Один раз его забрали в милицию, хотели выслать на север как инвалида-бродяжку и даже угрожали отправить в лагерь. Но сестра Нина отстояла: быстро собрала все документы и прописала брата у себя в доме. С тех пор он пить бросил и всё старался ей угодить.