Весна сменяет зиму

– Я потерял всё, всё во, что я верил, умерло, всё, что я любил, исчезло, а все кто был мне дорог погибли. Нет ничего в моей жизни такого, что держало бы меня на плаву. Только вот смерть вечно ходит рядом, да дразнит меня, так и не забрав ни разу. Всех забрала, всё забрала. Меня оставила. Знает наверное, что я трус и не смогу пустить себе пулю в голову.

– А вы пытались? – удивлённо спросил парень, смотря в тусклое подобие глаз капитана.

– Пробовал, ни разу не хватило воли. Трус я. Всех похоронил, себя только никак не могу.

– А может и не надо? Может для вас есть в этой жизни какое-то предназначение? Может вы ещё не выполнили всё возложенное на вас судьбой. От того она и хранит вас?

– Что ты несёшь, Арт? Какое предназначение? Мы лишь безвольные букашки в этом бессмысленном мире. Живём, как сволочи и дохнем также, на всё лишь воля случая, я видел, как умирают достойные и выживают подонки. Нет в жизни ни у кого предназначения, нет никакой судьбы, есть только мы. Глупые, и жестокие люди.

– Я бы с вами не согласился, у каждого есть в жизни своё предназначение и судьба, она тоже есть и мы её творцы. Лично я собираюсь вернуться к себе домой, найти жену, а теперь думаю с этим проблем не будет даже у однорукого калеки. Построю дом и нарожаем детей, сколько сможем прокормить. Нужно же как-то пополнять население, я хоть никого не убил, но чувствую, что обязан.

– Нарожайте там за меня, я убил предостаточно.

– Так найдите себе жену.

– Не хочу.

– Ладно, капитан. Не вешайте нос, всё у вас в жизни ещё будет. Главное захотеть. Я вообще у вас сигарету хотел стрельнуть, вот и подсел. Не угостите?

– Да бери. – Чак достал пачку и бросил на стол.

– Спасибо, мой поезд отправляется через два часа, вы случайно не на нём следуете?

– Нет, я на вечернем.

– Ну всех благ вам, капитан Зит.

Парень поднялся из-за стола и отправился по тротуару прочь. Видимо, ему просто не хватило денег на сигареты и он решил стрельнуть у земляка, что сидел в кафе. А Зит же, допив и докурив, сидел ещё около часа, оглядывая округу и размышляя о том, что говорил рядовой. Последние месяцы он жил, как в тумане, очень много пил и терзал себя мыслями. Китти осталась лежать в братской могиле, в одном из парков Генгага. Он сам положил её тело в огромную яму, в которой, волей случая должен был оказаться сам. С тех пор Чак несколько раз пытался покончить с собой, но так ни разу и не смог. Никак не хватало воли и силы для спуска курка. И каждый раз свою боль и страх капитан заливал алкоголем, и чем больше его было, тем лучше ему спалось. Ведь только во сне ему удавалось быть рядом с ней. Погружаясь в пьяный бред, он вновь мог слышать её голос, держать её руку и целовать её губы, но каждый раз наступало утро и похмелье. Мерзкий ему мир был громким, противным и бессмысленным.

После Генгага он около месяца просидел в распределителе, где его допрашивали и устанавливали личность. Лишь после свидетельств нескольких, бывших сослуживцев по горохране ему вернули звание и имя, а после отправили на временное место службы в госпиталь, где он подносил и относил бинты и медикаменты, периодически поворовывая обезболивающее, от которого был зависим. После окончательного перемирия его демобилизовали и, выплатив скудное жалование, отправили домой, как военного пенсионера, более непригодного для воинской службы, в связи с травмами.

Так он и следовал попутными поездами, да машинами обратно в Муринию в надежде найти там хоть кого-нибудь из знакомых, кто смог бы его приютить. К тому же он считал своим долгом, навестить родителей Орена, ведь тогда, в горящем Брелиме, он пообещал, что расскажет им, каким прекрасным человеком был их сын.

К вечеру у вокзала собралась огромная толпа. Было шумно, все галдели и кричали, торопились и ворчали. На путях стояли три поезда с десятком вагонов каждый, у привокзальной площади активно торговали местные жители, пытаясь продать солдатам, уезжающим домой всё, что могло стоить хоть сколько-нибудь. Чак отбивался от надоедливых торгашей, утверждая, что не нуждается ни в носках, ни в радиоприёмниках, ни в постельном белье. До отправки было ещё пару часов. И вот, наконец, отбившись от последнего, что со слезами умолял капитана купить хоть, что-нибудь, он прошёл к зданию вокзала и присел отдохнуть на ступеньках. Как откуда-то из-за плеча раздался тихий, писклявый голосок.

– Дяденька, дяденька, а у вас покушать есть? Я уже неделю ничего не ела!

Обернувшись, Зит увидел маленькую девочку лет семи. Она стояла в оборванной куртке с засаленными рукавами, на ногах были чёрные от грязи колготки и военные сапоги, вдвое больше её ножки. Девочка смотрела на Чака большими голубыми глазами с длинными ресницами, её щеки были красны от прохлады, а губы обветрены, грязные волосы свисали сосульками до плеч.

– На, возьми пару кусков хлеба, он не очень свежий, я и сам свежего сто лет не ел, бери девочка.

Он достал из кармана два куска чёрствого хлеба и протянул девчонке, та с жадностью накинулась на них, но ела так, что даже крошки не упало. Чак смотрел на неё и улыбался, впервые со смерти Китти.