Весна в краю родников

В теплые дни Очахурди обычно сидела у порога своей лачуги на обрывке кошмы и без конца перебирала, перекладывала с места на место какую-то ветошь, тряпье. Рядом всегда лежала торбочка с сухарями. Очахурди то и дело запускала туда костлявую руку, извлекала крохотный кусочек высохшего хлеба и долго смаковала его беззубым ртом, макая в воду.

В ненастье ей не сиделось дома, она шла к нам. Такая бедная, а никогда не являлась с пустыми руками! Обязательно несет что-нибудь в широком рукаве своего латаного-перелатаного платья: или лепешку, или пару щепоток чая, а то даже горсть грецких орехов либо миндаля.

Бабушка всякий раз ругала ее за это:

— Да бывайте же у нас запросто, Очахурди! Если придете без гостинцев, я вас разве не впущу в свой дом?

— Да буду я жертвой за вас, Мухаррамджан! — отвечала гостья. — Не говори же так… Горсть изюма не сделает человека ни богаче, ни беднее. Принесла, чтобы нам вместе полакомиться. Когда дома сидишь одна, то и глоток воды в горло не идет…

Она часто засиживалась у нас допоздна и готова была шмыгнуть к порогу, как только бабушка начинала стелить постель. Обычно ее не отпускали, укладывали спать у нас. Моя мать (она тогда жила еще с нами) не очень радовалась, но бабушка, будто оправдываясь, шептала ей: «Я и уснуть-то не смогу, если она побредет коротать ночь одна в своей холодной кибитке…»

Меня больше всего удивляла молчаливость Очахурди. Я уже знал, что женщины любят рассказывать друг другу о себе, особенно трогательные истории из своей жизни. Очахурди обычно молчала. Был ли у нее муж, имела ли она детей и дом, ни о чем таком она никогда не рассказывала. Я не видел, чтобы она смеялась или плакала.

Она всегда была одинаковая. Сядет на самое скромное место чуть ли не у порога и молчит, смотрит, слушает. Бабушка накрывает дастархан[25] — Очахурди смотрит, я листаю книжку с картинками или пытаюсь что-нибудь нарисовать на листочке — Очахурди не отрывает глаз от книги и карандаша.

Бабушкины рассказы она слушала, не упуская ни слова. Потому, может быть, бабушка и посылала меня частенько к ней:

— Иди, скажи Очахурди, пусть придет, поест горячей шурпы да мою тоску развеет. Что ей одной там сидеть?

Я послушно шел и всякий раз удивлялся, до чего бедное у нее жилище. Там не было даже приличной кошмы. В углу всегда высилась куча войлочных клочков и прочего хлама.

Я относился к Очахурди ни плохо, ни хорошо. Что она есть на свете, что ее нету… Скажут позвать — позову. Придет — пусть, не придет — и не вспомню о ней. А вот мой братик Шакир, тот видеть не мог эту старуху. Он встречал ее криком:

— Опять пришла? Уходи! Ты грязная.

Никакой неряхой Очахурди не была, не нравилось же моему братику, наверное, то, что у нее сморщенное лицо, мутные глаза, беззубый рот, лохматые седые космы, сгорбленная спина.

Такой она казалась и многим мальчишкам постарше. Они ее недолюбливали. Как увидят где-нибудь на улицах нашего квартала, так выкрикивают вслед сочиненную наспех дразнилку вроде такой:

Очахурди, Очахурди!
Что ты бродишь тут? Умри!

Не из-за этого ли Очахурди старалась не показываться на улице? Правда, бывали дни, когда старушка ни за что не усидела бы дома. Я говорю о тех днях, когда к нам в квартал наведывался старьевщик.

Появлялся он верхом на ослике, впряженном в арбу. О себе старьевщик оповещал истошным криком:

— Старье берем — деньги и товар даем! Старье берем, старье берем! Несите старую вату и ветхий халат, галоши худые и остатки кошмы, все приму, все пригодится!

Наверное, не было случая, чтобы Очахурди прозевала старьевщика. Она тотчас выскакивала на крик и тащила к старьевщику что-нибудь невесть где найденное: пару драных галош, рваный халат или изодранную в клочья курпачу.

* * *

Однажды мы играли неподалеку от жилища Очахурди. Когда стало скучно, Рахим предложил новую забаву — играть в старьевщика:

— Я буду кричать «старье берем, старье берем», а Очахурди выскочит и начнет искать. Здорово?

— Здорово! — обрадовались мы.

Рахим начал кричать голосом старьевщика (он умеет подражать любому голосу).

Затея наша удалась как нельзя лучше! Из калитки тотчас выскочила Очахурди, растерянно огляделась и пробормотала:

— Уехал? Прозевала я? Как же это так…

— Нет-нет, он только что за угол завернул… — успокоил ее, скрывая улыбку, Мухаммади.

— Тащите, бабушка, что там у вас, а мы задержим старьевщика, — ввернул Исмаил.

— Эй, дядюшка старьевщик, эй! — услужливо закричал я.

Очахурди шмыгнула в калитку и через минуту появилась с большим рваным одеялом. Под тяжелой изодранной курпачой едва были видны худые ноги старушки.

Мы стайкой помчались впереди Очахурди, выкрикивая, чтобы старьевщик подождал.

Завернув за угол, Очахурди опустила ношу на землю, перевела дух. Нигде не увидев арбы старьевщика, она обратилась к нам:

— Что же вы так разгалделись? Лучше бы сбегали вернули этого дядюшку, а то мне не дотащить курпачу…

Разглядев среди мальчишек меня, она с надеждой спросила:

— Раджаббойджан, в какой же стороне он скрылся?