Весной и другие рассказы

Это было в прошлом году, в это же время. Прежде всего я должен вам сказать, сударь, что служу в морском министерстве, где наше начальство, комиссары, эти канцелярские крысы, так чванятся своими офицерскими погонами, что обращаются с нами, как с матросами. Ах, если бы все начальники были штатскими! – но возвращаюсь к рассказу. – Итак, я увидел из своей канцелярии кусочек ярко голубого неба, по которому летали ласточки; и меня среди моих черных папок охватило желание танцевать. Жажда свободы заговорила во мне с такой силой, что, несмотря на все свое отвращение, я пошел к своему повелителю. Это был маленький, вечно злой брюзга. Я сказался больным. Он взглянул мне прямо в лицо и крикнул: – Я не верю этому, сударь; но все равно, убирайтесь! Неужели вы думаете, что канцелярия может, работать с такими чиновниками! Я дал тягу и вышел к Сене. Была такая же погода, как сегодня: я сел на катер, чтобы проехаться в Сен-Клу.

– Ах, сударь! – мой начальник обязан был не отпускать меня!

Мне казалось, что душа у меня распускается под лучами солнца. Я любил все: пароходик, реку, деревья, дома, моих соседей, – все. Мне хотелось поцеловать что-нибудь, что бы то ни было: то любовь расставляла западни.

Вдруг в Трокадеро на палубу вошла молодая девушка с маленьким свертком в руке и села против меня. Она была красива, да, сударь, красива; удивительная вещь: женщины кажутся нам лучше, чем они есть, в хорошую погоду, ранней весной; они опьяняют, в них есть какие-то чары, что-то особенное; точь в точь, как вино, когда его пьешь после сыра.

Я смотрел на нее, и она также смотрела на меня, – но только время от времени, как ваша соседка сию минуту. Наконец, после того, как мы насмотрелись друг на друга, Мне показалось, что мы достаточно знакомы, чтобы завязать разговор, и я заговорил с нею. Она ответила. Она была решительно очень мила, как и все окружающее. Она опьяняла меня, дорогой мой! В Сен-Клу она сошла, – я последовал за ней. Она должна была отнести заказ. Когда она вернулась, пароход уже ушел. Я пошел рядом с нею, и разлитая в воздухе нега заставила нас обоих вздыхать.

– Как хорошо теперь в лесу, – сказал я.

Она ответила: – О, да!

– Не пройтись ли нам, мадмуазель?

Она бросила на меня украдкой быстрый взгляд, как бы для того, чтобы лучше определить, чего я стою; потом, после минутного колебания согласилась. И вот мы пошли рядом по лесу. Под еще редкой листвой, высокая, густая, ярко зеленая, точно покрытая лаком трава была затоплена солнцем и полна маленьких животных, которые также любили. Везде раздавалось пение птиц. Тогда моя спутница, опьяненная воздухом и ароматом полей, стала бегать и прыгать, я также побежал сзади, подпрыгивал подобно ей. Иногда, сударь, превращаешься в дурака! Потом она стала напевать множество вещей: арии из опер, песенку Мюзеты. Песенка Мюзеты! Какой поэтичной казалась она мне тогда. Я чуть не заплакал. Как кружит нам головы весь этот вздор: никогда не женитесь, послушайте меня, на женщине, которая поет на лоне природы, в особенности, когда она поет песенку Мюзеты!

Она вскоре устала и села на зеленом откосе. Я расположился у ее ног и схватил ее руки, маленькие исколотые иглой руки; это растрогало меня. Я подумал: – Вот знаки святого труда. – О, сударь, сударь! знаете ли вы, что значат они, – эти знаки святого труда? Они говорят о сплетнях мастерской, о сальностях, рассказываемых шёпотом, о загрязненном воображении, об утраченном целомудрии, о бессмысленной болтовне, об убожестве повседневных привычек, об узости кругозора женщин из простонародья, царящей в голове той, которая носит на конце пальцев знаки святого труда. Мы стали глядеть друг другу в глаза. Какую власть имеет взгляд женщины, как он волнует, захватывает, овладевает, господствует! Каким бесконечно глубоким и многообещающим кажется он! Это называется глядеть в душу! Что за вздор, сударь! Если бы действительно видели душу, не делали бы глупостей, поверьте.

Одним словом, я попал, как кур во щи, сумасшедший. Я хотел обнять ее. Она сказала: – Лапы прочь!

Тогда я стал подле нее на колени и открыл перед ней свою душу; я излил переполнявшую меня нежность. Она, казалось, была удивлена переменой моего поведения и посматривала на меня искоса, как бы говоря: А, вот как можно играть тобой, голубчик! ладно! посмотрим, что будет дальше.

В любви, сударь, мы всегда простаки, а женщины коммерсанты. Я, конечно, мог бы взять ее; я понял после свою глупость, но я не искал тогда тела; мне нужна была нежность, нечто идеальное. Я изливал свои чувства, тогда как мне следовало лучше использовать время. Когда ей надоели мои излияния, она встала, и мы вернулись в Сен-Клу. Я расстался с нею только в Париже. У нее всю дорогу был такой печальный вид, что я спросил ее, что с ней. Она ответила: – Я думаю, что это день, каких немного в жизни. Сердце у меня чуть не выскочило из груди.