Весной Семнадцатого

- Как где?! - закричала мать на батю, чего с ней никогда еще не бывало. - Да хоть от барской отрезай - не грех, не все обрабатывают, пропадает попусту земля; хоть от церковной, - господь простит, ему надела не требуется, на небе всего достаточно. И попу с дьяконом хватит: звон какое церковное-то поле, за час кругом не обойдешь. Можно поменьше живот-то растить... прости меня, грешную, царица небесная, нехорошо об отце Петре сказала... Да ведь правда!.. А богачи? У нас земли - полдуши, у Быкова шесть. А сколько он чужих распахивает перелогов, - спроси у солдаток, вдов... Возьми опять же Шестипалого в Глебове: земли на десять душ, а он еще бондарь, за каждую бочку, шайку гребет с тебя. Сколько у него этих лоханей, бочек, работник-то не разгибается с утра до ночи - строгает доски, обручи набивает. Возами возит на базар посуду бондарь... От шести, десяти душ и отнять можно чуток... Лошадушку бы нам, хоть немудрящую, ну, Лютика бы нам опять... Да мы бы сами царями стали, право! - рассмеялась она громко, счастливо, словно все это уже имела. И Шурка не утерпел, прыснул: он был решительно на стороне матери.

Мамка расторопно слетала на кухню, погремела заслонкой и поставила на стол сковороду картошки с драгоценными крупинками соли и вроде как чем-то политую по засохшей, поджаристой корочке картошин. Отец попробовал и удивленно поднял брови.

- Это откуда... подсолнечное масло?

- Откуда ни есть, кушайте, ваше царское величество, - шутливо-весело отвечала мамка, пододвигая горячую сковороду ближе к отцу. - Дай бог здоровья все-таки ему, Устину, пройдохе, сердце еще не потерял окончательно, не проторговал. Наградил меня, слышь, маслом, бутылку отвалил, я и не просила. И опять соли не пожалел, из останного дал... Уж разве выбрать, верно, в волостные старшины, нечистая сила его возьми?! Купил за соль, за подсолнечное масло, пес ласковый!

Веселый вышел обед: все смеялись - отец, мать, Шурка. Даже Ванятка и тот, не понимая, но глядя на больших, лазая вилкой, куда следует, заливался хохотом и подавился, баловник. Пришлось Шурке стучать обжоре кулаком по загорбку, чтобы картошина выскочила.

Мать ела и, смеясь, продолжала хвалить лавочника:

- Раз в год и он, глянь, бывает человеком. Пост, скоро пойдет исповедаться... Боится бога-то, как мы, грешные!

Глава III

ВЕЛИКОПОСТНЫЕ ДИВА ДИВНЫЕ

Шурке казалось, что Олегов отец повернулся к нему другим немножко лицом, располагающим к себе, радующим. Может, это и раньше им, Шуркой, замечалось, да как-то он о том много не задумывался. Нынче вот задумался, и Устин Павлыч радостно его растревожил. Не потому, что Олегов отец жег портреты царя, то есть был заодно с бабами и мужиками, даже забежал наперед их, ожидал, как и они, выгодных перемен в жизни от того, что произошло в Питере: и не потому, что сам предложил Шуркиной матери подсолнечного масла и соли, а по чему-то другому, более важному. Ему, Шурке, не могло не видеться, не вспоминаться, как жалел баб-солдаток Устин Павлыч, писал им прошения в волость насчет пособий, ставил на бумаги печать, чтобы не отказали, поверили, и потом, проводив вдов, он метался раздраженно-тоскливо по горнице и кухне, не находя себе дела, за все хватаясь и бросая, переругивался с женой и в открытую проклинал войну, торговлишку свою, порядки, ну, чисто, как мужики и бабы, проклинал все на свете и себя заодно.

То плохое, что Шурка слыхал о Быкове, сам знал и видел, как-то не приходило ему сейчас в белобрысую, суматошную голову, а доброе, справедливое, так и стояло перед глазами и не пропадало. Особенно отчетливо, горько и сладко мерещилось ему, как, отняв у бати косарь, Устин Павлыч колет за него лучину, сидя на корточках у них в избе, вечером, вскорости, как воскрес, появился из госпиталя батя без ног. Руки-коротышки лавочника трясутся, глаза ослепли от слез, круглое, румянистое, постоянно оживленное лицо испуганно помертвело, он все ниже опускает курчаво-вороную, в сбитом на затылок каракулевом пирожке, голову, будто кланяется отцу в кожаные обрубки ног. "Голубчик ты мой... голубчик!" - жалко-виновато приговаривает, бормочет он, точно молит простить его за то, что он не был на войне, никаких мук не испытал, с ногами живет, здоровешенек. А батя, насупясь, не глядит на него, молчит, не прощает... Теперь Шурке кажется, что Устину не в чем каяться, не о чем просить прощения, он и здесь, в селе, воюет с немцами, защищает мамок. Он, сам того не замечая, сердце свое отзывчивое, жалостливое показывает, кланяясь отцу, его безножью.

"Может, он и не такой уж обирало, как кажется, - думает сейчас про себя Шурка в необыкновенной доброте, почище мамкиной. - Может, он исправляется, как исправляется Олег перед, ребятами в школе. Замашки-то свои, богач, бросает, должно". И Шурке приятно-радостно это новое внезапное открытие, в которое ему очень хочется верить.