Весной Семнадцатого

- Да я неграмотная, - отозвалась с досадой Минодора. - По складам еле ворочаю языком.

- Учись! Без грамоты ноне заклюют!

- Языкастая, а по складам... Как же так?

- Семи годков в няньки пошла - вот моя грамота!

- Придется заглянуть к тебе с букварем... попозднее, вечерком!

- Приходи. Ухват новый у меня, поучусь!

- Ага, из приказа военного и морского министра Гучкова... Про нашего брата, солдата, слушайте! - звонко, насмешливо сказал Митрий Сидоров, разворачивая с треском газету, и мужики на минуту затихли.

- "Ко мне поступают сведения, что... Исполнительными комитетами и солдатами арестовываются офицеры и их места замещаются другими, - читал Митрий. - Предваряю, что... строго будут караться виновные в самоуправных действиях по отношению к своим начальникам".

- Ну, слава тебе, офицерье арестовывают, значит, берутся ребята за дело, - заговорили довольно мужики. - Интересно, кем замещают арестованных?

- Да своими соседями, солдатами, которые посмышленей, - объяснил с удовольствием Митрий. - Не зря Гучков грозится, чует, пес бесхвостый, к чему подбирается народ!

- А к чему? - пытал Косоуров. По тому, как он таращился, подмигивал, он все понимал, на что намекает читарь, но ему очень желалось, чтобы догадка его подтвердилась. - А к чему? - прилип он к Сидорову.

- Да к его власти подбираются! К замирению тянут руку, вот к чему.

- Хорошо бы! - вздохнул Косоуров. Подумав, добавил: - И земельке руку подают, здоровкаются с ней. Я так понимаю, вижу: "Здравствуй, долгожданная зазнобушка, выходи за меня, молодца..." Хе-хе!

- Стой, а стишок про что? - спросил постоянный в селе глебовский гость Егор Михайлович, нетерпеливо заглядывая в другой листок газеты. Борода его так и занималась, дымила льняными подпалинами.

- Мужик Вредный пишет. Про эту самую газетку, - пояснил Митрий, пробежав глазами, и рассмеялся: - Ах, шут те дери! Кусается!

- Ну, читай, читай! Мы все вредные, кусаемся!

И Митрий, жмурясь, похохатывая, читал:

- "Бука". Буржуазно-колыбельная песенка.

Спи, дитя мое, усни,

Мне с тобою мука.

Ручек к "Правде" не тяни:

"Правда" - это бука...

Спи под песенки мои,

Спи, моя услада:

В "Правде" Ленина статьи

Хуже злого яда.

- Ленин - это которого в запертом вагоне германцы к нам прислали? спросил Максим Фомичев, ухмыляясь. Спросил так, будто все знал доподлинно и желал кого-то "подковырнуть".

- Слушай разных врак больше! - строго ответил праведнику дяденька Никита Аладьин. - На буржуйском клиросе, гляди, поешь фальшивым голосом!

- Да почему же на буржуйском, фальшивым? У меня свой - ого-го! И пою в нашенской церкви, что это еще за буржуйская такая? Бог везде один, - гудел, осердясь, Максим.

- Бог один - клиросы разные, - отвечал Аладьин.

И говорил уже не Фомичеву, всем мужикам:

- Ленин самый главный большак и есть. Был в изгнании. Действительно, через Германию переезжал. С товарищами. Ну и что? Вишь, союзнички наши не пустили через свои земли: не выгодно, против их идет, стало быть, супротив войны и богачей... Говорю, за нас стоит накрепко. Не любо кому - обливают грязью, авось какой дурак и поверит.

Максим сердито раскрыл рот, хотел возразить, но Митрий Сидоров гремел-звенел, читая:

Что ни слово - то беда,

Что ни строчка - пытка:

Не видать нам никогда

Прежнего прибытка!

Дни вольготные пришли

Всей рабочей шпанке.

Будем, детка, без земли

И без денег в банке!

Изба так и заходила ходуном от мужичьего хохота.

- Ловко поддел!

- Ай да Вредный мужик!

- Для кого вредный, вот вопрос?!

- А я про что? На тебя похож! Ха-ха-ха!..

Мужики разговаривали, зубоскалили, как всегда не обращая внимания на Василия Апостола, на учителя и его книги, закуривали, будто находились на улице. Если в библиотеке не было Татьяны Петровны, мужики и матюгались, не стесняясь.

Но далекие от жизни, страшные разговоры, от которых ребятам, торчавшим в кути, в темном углу, становилось не по себе, такие бесполезные разговоры бывали редко. Как бы спохватясь, мужики обрывали себя, сызнова обычно брались за газеты, но иногда, неизвестно почему, возвращались к страшному, как сегодня. Все дедко Василий, апостол и есть!

- Люди не сороки, в одно перо не родятся. Народ на свете разный, говорю: умный, глупый... Токо перед смертью все мы одинаковы, - поучал нынче дед, успокаиваясь. Костры у него в ямах, под бровями, прогорали, еле тлели. Он выкладывал свое, любимое и малопонятное: о смерти. - Богатый ты, бедный все равно рано-поздно помрешь, не останешься навсегда жить, не-ет. Говорится недаром: со смертью не торгуйся, она с тобой завсегда ходит рядом, куда ты туда и она... Да что долго толковать - ты сам и есть смерть!

- Вот те раз! - воскликнул Митрий Сидоров, бросая газеты, и телячьи ресницы его часто замигали, плечи заходили от схватившего смеха. - Не слыхивал такого и на войне... Это как же, Василь Ионыч, я сам и есть смерть? Вот не зна-ал, я бы ей, голубушке, давно показал, где порог, где дверь!

Василий Апостол, хмурясь, уставился в пол, говорил точно самому себе: