Веснозапев

Я до того увлекся добычливо-безотказным клевом, что и щука позабылась, и азарт охватил, как бывало в детстве. Да и никто не отвлекал меня, кроме низко кружившей озерной чайки. Она вертелась выше меня, жадно прослеживая каждого выловленного пескаря. Потом надоело ей глядеть, как человек таскает и таскает себе рыбешку, и чайка села на крутолобую бутину посреди реки.

Краем глаза я видел: чайка бегала по камню и косилась на быстро-бурливые струи, где у дна беспечно роились стайки пескарят. Их там много, однако недоступны они как мне с удочкой, так и чайке. Попробуй-ка с лету упасть меж острых камней и ухватить рыбку… А пескари чувствовали это и простодушно держались облюбованного места.

— Что, дразнят они? Видит око, да клюв неймет! — подмигнул я чайке, и она, словно поняв человеческую речь, засуетилась на бутине и резко-досадно закричала.

Есть с чего расстраиваться птице: слева дядя какой-то хворостиной одного за другим выкидывает из воды пескарей, у нее под носом столько рыбы, а не подступишься к ней. Оно и смешно смотреть, как до хрипоты надрывается чайка — я и посмеялся над незадачливой рыбачкой, однако и жаль опрятно-белую, красивую на лету птицу. Коли не летит отсюда, стало быть не здорова она, кем-нибудь подбита-ушиблена. А вдруг чайка уже пробовала промышлять среди камней и сшиблась с ними грудью?

В котелке пескари кишели, замутняя воду песчинками из своего нутра, и вспомнилась тогда щука. Не только для нее предостаточно живцов, а вообще столько щук в Барневке нету, если выделить на каждую по паре пескарей. Что я жадный, что ли?! Запустил руку в котелок и давай кидать рыбешку подальше на берег. Чайка кивала головой в такт падавшим пескарям, затем вспорхнула с камня и начала быстро собирать их из травы.

Пока вытаскивал следующего пескаря, чайка управилась с моим угощением, засучила лапками и опять затянула хрипловатое:

— Киаа, киаа, ке, кек!

Получалось что-то вроде того: кидай, кидай еще, еще…

— Пожалуйста, кушай на здоровье! — бросил чайке еще несколько пескарей. И тут же спохватился: забавляюсь с пескарями и чайку угощаю, а время к вечеру. Щучка, небось, обойдется без моих живцов, отужинает сама зубастая, и напрасно стану ее заманивать на жерлицы.

Смотал удочки, закинул мешок на спину и поднялся на берег от переката. Чайка отлетела опять на камень и замолчала. Ну, кажись, насытилась? Захватил из котелка еще с пяток рыбинок и бросил на песок. Собрала ли их чайка — некогда было ждать, заторопился к омуту…

Веселая ловля щук заманила меня на Барневку и остаток лета рыбачил я только на ней. Но уже не просто из любопытства начинал с переката, где постоянно поджидала меня на бутине голодная чайка. Лишь подворачивал со степи к речке, она с криком снималась и пролетала над яминой. Облетит и усядется на камень. Приходилось кормить вначале ее и уже после запасать живцов.

За нахлебницу я не считал чайку: множество раз доводилось наблюдать не грачей, а стаи летящих чаек следом за тракторами на пашне. И мыши, и все-все, что выворачивали плуга, — подбиралось чайками. Значит, и они вносили свою посильную долю в урожай хлеба.

…В сентябре одолели меня разные заботы, и на речку приехал тогда, когда Барневку «схватило» льдом, только меж камней и пробивались жилки воды. Но не паслись пескари и не сидела на бутине чайка. Да об эту пору они отлетают из наших мест.

Пусто и голо на речке, лишь ветер трепал с еле уловимым медным звоном уцелевшие на талинах сморщенные листики. «А чайка-то, поди, ждала-поджидала», — неожиданно затосковал я.

Стоял у переката и не заметил, когда пригнал ветер холодную тучу и она осыпала меня и землю первым, отчего-то солоноватым снежком.

В ЛИСТОПАД

Отцветающим подсолнухом свесилось над лесами солнце.

…Не стерпел, вздохнул шумно ветер возле березы. Всплеснула она руками, и полетели-посыпались оттуда не то листья, не то желтогрудые птахи. Березки-подростки к матери своей обернулись и тоже пустили пташек. А осень прислушивается бугорком, приглядывается красноглазой калиной. А может, она же уставила немигающие черные глазенки с крушины?

Слушаю перешепот лесной и спускаюсь в низину. Из отавы приподнялась, словно тоненькая девочка, поздняя купавка. Золотеет ее головка, и сама она, холодная, вздрагивает от утренней сырости. И совсем по-летнему раскрылся огненно-желтый козлобородник, а рядом в болотине взяла да и расцвела скромная калужница.

Не опустела округа, не замолчала: то парочка вяхирей, присаживаясь, собьет листву с берез, то поднимутся над деревьями стайкой горлицы. «Квох-ох, квох-ох», — шумят дрозды-рябинники, перелетая с безъягодных черемух.

В лесной прохладе все еще тоненько вытенькивают пеночки. Тут как бы лето с осенью на меже остановилось. Большие синицы со всех сторон то попискивают, то звоночками перекликаются. И полевые воробьи, как на базаре, о чем-то спорят. «Фи-фи-фи», — насмешливо кричит один. «Чо-че, чо-чи-че», — частит другой. В охотничьем азарте на них внезапно налетает ястребок, и воробьишки молниеносно забиваются в кусты.