Весны гонцы. Книга 1.

Всех будто всколыхнуло.

— Да, не слишком разборчиво, — повторил Огнев. — Пролезают и бездельники, и карьеристы, и хулиганы. Вовлекаем таких, для которых дисциплина, обязанности, видите ли, «суета».

Алена замерла, но никто даже не глянул на нее: видимо, Саша никому ничего не рассказывал.

— Не может стена быть крепкой, если среди добрых, ладных кирпичей окажется труха! Орвид и Строганова для комсомола — труха. Пока — труха, — закончил он резко. — И вовлекать я их не буду. А комсомольцы времен Корчагина вообще половину из нас разогнали бы.

— Неверная точка зрения! — крикнул Олег.

И все опять закричали, заспорили. Глаша стучала теперь двумя карандашами — по графину и по стакану. Валя что-то говорила Соколовой. Алена ничего не слышала, но ей показалось, что Анна Григорьевна ответила, как часто отвечала студентам: «А сами не хотите?» В глазах Вали мелькнула растерянность, но она тотчас подобралась, и, когда Глаша навела наконец порядок, Валя сказала:

— Дай мне слово. Что же ты делаешь, Александр? — с тревогой и недоумением вглядываясь в его лицо, начала Валя. — Так умно говорил, и вдруг… Он, да что же ты делаешь? — с горьким упреком повторила она. — Столько знаешь, читаешь, думаешь… И вдруг наотмашь — одного, другого, третьего. Этот — такой, тот — сякой! И комсомол у тебя уже не комсомол! «Естественная атмосфера человека!» — прекрасно! Но разве так ее создают? Разве так сколачивают коллектив? Расшвырял людей… Елену назвал «трухой»! С ума сойти!.. Аленка горячая, порывистая, упрямая. Недостатков хватает, как у всех! Но она честный, чистый человек, почему «труха»? Разве можно так с людьми обращаться? Обижать ни за что?

— Он имеет основание… — вырвалось у Алены.

— Дура, молчи! — Лиля дернула ее за платье.

— Уж в твоей-то защите не нуждаюсь! — громыхнул в ответ Огнев.

Опять поднялся шум, взвились руки, слова просили Миша, Сережа, Агния, Олег.

— Дайте Валентине докончить! — стуча по графину, требовала раскрасневшаяся Глаша.

— Пусть говорят, — решила Валя. — Я потом..

— Саша — замечательный парень, отличный комсомолец и мой друг, — волнуясь, начал Миша. — Но он дико загнул. Тогда, правильно, принимали только тех, с кем можно было идти в разведку. Сейчас есть время воспитывать. И таких, как Алена, нужно принимать. Сегодня я с ней, пожалуй, не рискнул бы в разведку… Но Алена может стать надежным товарищем.

Алена почти перестала понимать, о чем говорят. В ней бурлило отчаянное желание выложить все, освободиться от мутного, трусливого ощущения.

Она то и дело слышала свое имя, ловила слова:

— …в общем, конечно, хорошая, потому и берет зло.

Потом говорила Агния:

— Мы ее любим, но и Сашу тоже любим. И пока Огнев гораздо больше вносит в жизнь курса…

Потом поднялась побледневшая, усталая Глаша:

— Братцы, время позднее. Завтра же рано вставать. Основное ясно, а договорим в следующий раз. Кстати, отчитываются Алена и Лиля. Если нет возражений…

— Позвольте мне? — попросила Соколова. — Дорогие мои, — сказала она. — Собрание полезное. Процесс воспитания — неизбежно борьба. Следовательно, — и конфликты. И нечего их бояться. Сашины завихрения меня не тревожат, они не от плохого, а от горячности. С дороги мы не собьемся. Спокойной ночи.

Когда расходились, Валя остановила Алену:

— Подавай заявление. Хватит болтаться.

Жизнь курса стала будто бы налаживаться. Алена чувствовала, что отношение к ней смягчилось, ее словно старались успокоить, оставляли без внимания ее взрывы.

Накануне отчета вечером она побежала к Лиле, чтобы окончательно решить, как себя держать.

Но ни о чем поговорить не удалось: очередное исчезновение Гартинского будто выключило из Лилиного сознания все, что не касалось его. Она металась, как в горячке, то желала ему самой страшной кары, то прощала все. Алена, не зная, чем образумить ее, разозлясь, воскликнула:

— Куда у тебя самолюбие делось?

— А на что мне оно, самолюбие? Жить не могу — какое уж самолюбие, — шепотом, чтобы не привлечь внимания своих любопытных хозяев, возражала Лиля. — Вот отец из самолюбия женился на этой своей… А что получилось хорошего? Кому счастье? — Схватив Алену за руку своими горячими, как у больной, руками, торопливо, будто боясь недосказать, в первый раз заговорила Лиля о своих родных. — Плюнул бы тогда на самолюбие и увез маму… нас… А теперь мучается со своей курицей! И мама… Мама! — жалобно позвала она, зажмурилась и с горькой злобой прошептала: — Даже ко мне ревнует отчима! — Вдруг она закрыла лицо и простонала: — Куда мне оно — самолюбие?

Алена, ошеломленная, не сразу нашлась.

— Так это же совсем другое! Это совсем другое! — повторяла она. — Гордости у тебя нет. Нельзя любить подлеца!

— Нельзя, нельзя, нельзя, — монотонно пробормотала Лиля и вдруг жалобно попросила: — Пойдем к театру, только бы узнать…

Алена не смогла ее отговорить, а отпустить одну в таком состоянии побоялась.