Весны гонцы. Книга 2

Товарищи долго молчали, потом закричали, обсуждали жарко, много спорили. Все уже тогда ощутили талант и жутковатую «несгибаемую» силу Саши. Алена от восторга простила ему все, даже «манную кашу».

Очень изменился он с тех пор. Тузенбах — роль совсем «поперек данных» и долго не давалась ему, сейчас он чудесный, нежный, деликатный… В сущности, неудач у Саши не было. В «20 лет спустя» он и Олег всех побили. Теперь мечтает ставить и сам играть Егора Булычова. И все у него выйдет, если… Почему, откуда эта его беззащитность?

Ох, как мутит! Кажется, ничего не съела такого… А-а-а! Да. Всё.

Алена заметалась в тесной кухне: «Саша так хотел!.. И это отнять у него? А Глеб? А я? А как же? А?..»

— Лучше всего, если б я умерла, — сказала она вслух. — Нет, я не хочу. Тогда что? Что наделала! Как могла?! Так что же, что сейчас?!.

Уснула Алена под утро. Увидела сына. Светловолосого, кудрявого, с искрой в серых глазах.

Глава пятнадцатая

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет и не может.

Ф. Тютчев

Перекурим? Потом еще разок… Валерий пристроился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в комнату Ларисы, вынул папиросы. Прижатая под мышкой тетрадка с ролью выскользнула, упала на пол. Он спрыгнул, проворно сел на тетрадь. Алена рассмеялась. Не вставая с пола, Валерий закурил.

— Что-то уже не хочу завалиться с ней. — Обнял колени, не спеша выдохнул дым, веселым глазом посмотрел на Алену. — Немного начинает получаться, да? Покажем… нет, только Агнии! Да?

— Пожалуй.

Алена прилегла на длинном кубе-диване в комнате Огудаловых, оперлась на локоть. Совсем уже хорошо себя чувствовала, а последние дни подвел грипп. Валерий сидит против окна, ей хорошо его видно. Поспустил жиру за этот месяц невылазной работы. Но чем-то он не прежний, времен «Трех сестер». И дружба у них другая. Теперь Алена чувствует себя старшей, хотя ему уже двадцать пять. Ровесник Саше. Но и к Саше теперь ей легко относиться, как к младшему.

— Ты сегодня, особенно в конце сцены, понравился мне.

— А ты вообще можешь завтра играть Ларису. Вообще ты какая-то скачкообразная. Последнее время — лирическая… вроде Сикстинской мадонны. Как говорят: божьей милостью. Дуня твоя тоже скоро…

Алена перебила:

— Работает ДОВеВе?

Оба расхохотались. В начале семестра Олег дежурил по спектаклю «20 лет…». На следующий день отчитывался перед Анной Григорьевной, хвалил чуть ли не всех — действительно спектакль шел удачно. Потом все дружно принялись хвалить Олега за выдержку и такт на дежурстве и, главное, за роль «Налево». Вдруг Рудный на полном серьезе сказал: «Друзья! Организуем Добровольное общество взаимного восхваления — ДОВеВе! Я не шучу — поднимают же тонус эти хвалы — чуете? Мы сейчас горы своротить можем».

— Нет же, Ленка, не для поднятия духа я… — Валерий стряхнул пепел на листок бумаги перед собой. — Ты ухватила такое… Не могу определить, но даже в паратовской шкуре мне жутковато. «Где сердце? — Закинуто в омут».

— Есть поговорка: «Горит солома — валит дым, сгорает сердце — кто увидит?»

— О-о-о, Ленка! Это… это сильнее даже Блока. «Сгорает сердце». И совершенно без дыма. Здорово! — Валерий водил пальцем по листку, что-то рисуя пеплом. — Я ночью прочитал еще раз «Бесприданницу». Она совершенно безжалостна с Карандышевым.

— Так ведь… «сгорает сердце». Она даже хочет смерти. Еще в первом акте — помнишь? — у обрыва. Боль такая, что уже нельзя терпеть. Уже ничего, никого человек не видит. Сгорает же сердце. А ты? Почему так жесток с Зишкой?

Валерий вскочил.

— Жесток? Я должен был сказать ей.

— Нельзя бережнее?

— Она же ни черта не понимает! — Он стучал кулаком себе по лбу. — Апеллировала к моим родителям — представляешь? Отец считает ее идеалом жены. Жесток! — Голос задеревенел, пропала бархатистость. — Видеть ее не могу! Она не моя женщина, не манит, не радует меня. В ней нет достоинства человеческого, женского. Не хочу говорить плохого. — Валерий сильно затянулся, дым заволок лицо. Он разогнал его рукой.

Во всем он удивительно податлив, а только зайдет речь о Зинке или об отце… Алена поднялась, села.

— Все эти годы ты не знал, что не любишь ее?

Он отошел, стряхнул пепел на бумагу, еще раз затянулся, потушил папиросу, вернулся к Алене.

— Не хочу говорить плохого. Только… ни разу не сказал ей, что люблю.

— Дело не в словах. — «Я ведь тоже не говорила Саше». — Алена снизу смотрела на Валерия. Бледное, тонкое лицо, глаза умные и разрез особенный (он, кажется, считает, что похож на Блока). — Впустил ее в свою жизнь, как самую близкую. Она заботилась, ухаживала, тащила тебя в работе. Человеческое достоинство! А у тебя-то? Говоришь: «Отец эксплуатировал чувства: уважение учеников, влюбленность аспирантки». А ты лучше?

Валерий отступил на шаг, бледное лицо медленно краснело.

— У всех у вас только самолюбие. Разве Карандышев любит? Распухшее самолюбие. Вас всех перекосило от него!

— Что ты, Ленка?

— Не люди вы! Ни достоинства, ни человечности…

— Кто «мы»? Не понимаю.