Весны гонцы. Книга 2

— Ты не зябнешь? Ветер не теплый.

— Нет.

— Не отменить ли все-таки завтра «20 лет…»?

— Что ты! Ни за что. Буду играть. Днем не приду. А играть обязательно. Обязательно. — «Развезло, не подняться». — Пойдем. Тебе пора, и мне… — Алена встала. — Пошли, пошли. Я обещала бабушке Глеба… Старенькая… будет ждать…

— Хочешь, я съезжу?

— Нет… Адреса не знаю и фамилии не знаю. Ну да, забыла спросить. Улицу знаю — Калининская. Дом помню. Найду. У меня собачий нюх.

Пока шли вместе, Алена бодрилась, говорила крепко на дыхании, посмеивалась, только прятала от Агнии глаза. В троллейбусе, среди незнакомых, накатило сонное равнодушие, а слезы то и дело подступали.

«Жизнь уже не кажется жизнью. Все мертвеет», — говорил этот художник. Так и не прислал портрет. Забыл? Или не написал?.. «Приходящий папа». А все-таки дочка у него растет…»

Алена закрыла глаза, прислонилась виском к стеклу.

Хорошо, что завтра «20 лет…» — всего одна короткая сцена с Сашей и потом, когда он спит… Нужно сыграть хорошо — «ни усталость, ни горе… не дают права работать хуже». Наверно, жестоко, что написала Сашке. Наверно, по-человечески надо было поговорить. Но как объяснить, если… А разве он по-человечески? Все равно. Все далеко. Что там говорят сзади?

— Он меня любит ужасно, сама знаешь.

— А ты?

Написала нехорошо, грубо: «Саша! Я не люблю тебя…»

— Странная. Он жить без меня не может.

— А ты?

— Вот психованная! Замуж надо или нет?

Все далеко, как в кино. «Саша! Я не люблю тебя. И не приду к тебе».

— А с Игорем как же?

— Плевать мне на Игоря.

— Говорила: любишь.

— В ногах валяться, что ли? Выйду за Петьку, пусть тогда…

Любит Игоря, выйдет за Петьку — ужасно! Не понимает. И не объяснишь. «Я не люблю тебя. И не приду к тебе. И ты сюда не приходи больше».

— Игорь, по-моему, и на лицо и так симпатичнее.

— Ты с ним встречаешься, что ли?

— Дура.

— У меня своя гордость. Второй год встречаемся — ни мычит, ни телится.

— Грубая ты, Райка.

— Какая есть.

«Написала грубо… «И ты сюда не приходи больше. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына…» Да что это?.. Почему лезут слезы?.. — Алена сорвалась и выскочила из троллейбуса уже на ходу. — Когда идешь, лучше. Солнце какое!.. Забыла посмотреть на этих девчонок. Газету купить — совсем оторвалась от мира. Каждый день все новости тебе заталкивают в голову, да еще политинформация — надоедает… А тут три дня! Скорей взглянуть, что где?.. «Постановление ЦК о праздновании сорокалетия Октября» — мы будем уже на Алтае. «О планах создания «Евратома» и «общего рынка», опять! «Столетие со дня рождения академика Баха» — удивительное у него лицо. «На спектаклях бухарестской оперетты». Хвалят, посмотреть бы… «Иордания аннулировала договор с Англией»… «Ботвинник — Смыслов»… В глазах рябит. Это от солнца. Следующая улица Калининская. Какая-то странная легкость в теле. Как мы встретимся с Сашкой? Не буду разговаривать. Незачем. Вот она, Калининская. Тогда ехали от Кировского, развернулись… значит, на этой стороне, за первой поперечной. Дом зеленоватый с белым, совсем темно было тогда, очень большой… большой дом… Этот? Этот. Подъезд справа от ворот. Третий этаж. Дверь обита коричневой клеенкой. Все помнится, как будто вчера. Отдышаться. И слезы убрать. Не пугать бабушку. «Если каждый станет кричать о своем горе…» Это было сто лет назад». Алена остановилась у лестничного окна — хоть нос попудрить. «Глебкино письмо в сумке. Как далеко! Как мне вообще далеко… далеко от всех! Письмо — другой Алене. Москва, снег. Все далеко, все холодно, все ненужно. Мыслей нет, слова только. Куда я иду? Зачем? — Алена пошла вниз по лестнице. Будет ждать. Затревожится, засеменит сгорбленная, припадая на палку… — Я же обещала. — Алена остановилась — Что хорошо? Что нехорошо? Записка Сашке нехорошо? «Саша! Я не люблю тебя. И я не приду к тебе. И ты больше сюда не приходи. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына. Ради него хотела остаться с тобой. Можешь не верить — мне все равно. Я не люблю тебя. Алена». Внизу приписала: «За мной сюда придет Агния». Нехорошо. А он со мной? Мог подумать! Хоть на минуту, на секунду подумать… Не видеть, не слышать, не разговаривать. Хорошо, Рудный видел «героическое спасение» — по крайней мере никто не думает… А, все равно! Если бы знать телефон. Ничего — не буду входить: «Простите, некогда — репетиция…» И пойду… пойду… в кино. Нет, к Лильке на кладбище. Потом? Видно будет».

Алена быстро побежала наверх, позвонила.

— Как я тебя ждала! Вот хорошо!

Алена не успела выговорить ни слова — задушили, залили без удержу слезы. Дрожащая, слабая, послушно разделась, села на широкий диван.

Как давно сидела здесь, и так же сухонькая рука быстро гладила ее плечо! Глеб ходил вокруг накрытого стола. Как далеко! Будет ли снова? Сама не та, и все не то. Жгут, мучают слезы, и не сдержать. На стене молодая женщина держит малыша, пушистые светлые кудри. Ведь забыла, а снился… Откуда прорвалось столько слез? В груди пусто, сама как кисель, и не собраться. Когда Лилька умерла, так же вот…