Вестник беды. Islama nox

«Донесение по делу о недоверии Хаджи Милети, сыну Рахима и Хатиджи, служащему заготовительной конторы дворца Шейха уль-Ислама, вернувшемуся из двухмесячной поездки в западные края империи.

Сегодня, 17-го числа текущего месяца, на основании правил нашей священной империи, определенных тайным указом номер 31 и дополненных распоряжением за номером 13063; проведено ночное подслушивание служащего заготовительной конторы Хаджи Милети, посланного караванщиком в районы, подпадающие под действие вышеназванных распоряжений.

В соответствии с установленными правилами, прежде чем осуществить подслушивание данного лица, был просмотрен Общий реестр и прочитана запись, сделанная в день первого прохождения через Орман-чифлик. В графе с его именем была обнаружена нижеследующая запись: «Ночь провел неспокойно. Дважды просыпался. Во сне разговаривал, что свидетельствует о раздвоенности и страхе. Обратить внимание на обратном пути».

На основании государственных распоряжений, а также принимая во внимание вышеизложенную запись, наши агенты, выполнив соответствующие действия, доложили на рассвете, что вышеупомянутый Хаджи Милети не только провел еще одну беспокойную ночью, что усиливает сомнения в его раздвоенности и страхе, но и долго рыдал. Случай редкий в нашей практике, дающий основания подозревать его в совершении деяний, наносящих вред государству и вызывающих теперь в его неспокойной душе смуту, страх и раскаяние.

По прочтении рапорта о подслушивании, на основании тех же предписаний я отдал приказ об аресте вышеупомянутого Хаджи Милети и немедленной его отправке в имперскую следственную тюрьму.

Комендант Орман-чифлика

Тахир Бекбей».

X

Где он? Сколько времени он провел здесь, закованный в кандалы? Темница была узкой и высокой. Ее стены сужались к потолку. Кто его знает, случайно ли это, или, быть может, строивший эту тюрьму умышленно сделал потолки уже пола, чтобы темница напоминала форму гроба.

Целыми часами лежал он неподвижно, чувствуя лишь, как муравьи ползали под кандалами на его руках. Ему вдруг вспомнилось, как однажды в далеком детстве дождливым днем брели они с матерью под сводами огромного моста…

Его забирали на допрос, не дав сомкнуть глаз несколько ночей кряду. Допрашивали, подняв одурелого после десятичасового сна. Допрашивали изможденного голодом и разморенного обильной едой. Пытались взять мягкостью, сломить силой. Обещали немедленно освободить и даже вознаградить. Грозились содрать шкуру, распять, четвертовать, пустить на свечи, которые христиане зажигают на могилах промозглыми декабрьскими вечерами.

Не отвечая на вопросы, он отрешенно глядел на следователя Орхана, вызывая в том надежду, что вот-вот заговорит. Потом отводил взгляд. «Говори, не опуская глаз!» — настаивал Орхан. И вопросы следовали один за другим с утомляющим однообразием. «Что ты делал, находясь там? С кем встречался? Что за послания вез? Почему совесть мучила тебя в ту ночь в Орман-чифлике? Почему ты рыдал?»

Следователь смотрел не отрываясь на его глаза, на его губы, которые начинали вроде бы слегка подрагивать после задаваемых вопросов. Впрочем, больше, чем эта бесконечная череда вопросов, его утомляло ощущение того, что слово было где-то близко, что оно уже готово сорваться с уст узника, но всякий раз что-то тому мешало. Что-то незначительное, малое, чего он, следователь, никак не мог преодолеть.