Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Несмотря на грозные времена, за длинным столом вечерами по-прежнему часто засиживались гости. Впрочем, все послереволюционные годы, вплоть до ареста всего младшего поколения добровского семейства, были наполнены своими и чужими несчастьями. Но дом хранил традиции. "Угощение всегда было очень скромное: какие — нибудь бутерброды, сухарики, чай, — вспоминал об этих вечерах Василенко. — …Руководил всем его родственник, переводчик Коваленский. А Даня сидел молча, говорил, при мне, во всяком случае, редко и ни в каких спорах участия не принимал. Потом он мне делал знак глазами, мы уходили к нему, и Даня обычно читал мне стихи" [191]. Стихи одухотворяли жизнь, давали ощущение внутренней свободы. Живший энергией творчества, уходящий в минувшие тысячелетия, в мифы и мистические сказания древности, ища откровений в звездном небе и в молитвенной сосредоточенности, он воспринимал сегодняшний день в ином масштабе, чем окружающие. Поэтому в стихах его слышится мужественная приподнятость:

Как радостно вот эту весть вдохнуть —
Что по мерцающему своду
Неповторимый уготован путь
Звезде, — цветку, — душе, — народу.

Поэтому он остался в памяти знавших его в те годы "с развевающимися длинными волосами, в блузе художника, с вдохновенным лицом, обращенным немного вверх" [192]. Блузы художника не было. Ей через годы представлялась поношенная толстовка из темного вельвета. И, конечно, несмотря на поэтический облик, он не был отрешенным от действительности романтическим поэтом, которому нет никакого дела до подхлестывающих лозунгов второй пятилетки, ночных арестов, сменявших друг друга процессов над "врагами народа" и напряженной, изматывающей жизни ближних и дальних. Да и художником он себя не считал, хотя в этом году ему удалось вступить в Горком художников — оформителей. Это дало пусть зыбкий, но необходимый официальный статус, помогавший оставаться человеком привилегированной "свободной" профессии. Шел стаж, выдавались справки о месте работы… В Горкоме состояла армия художников самой разной квалификации, отживописцев — неудачников, не принятых в МОСХ, до самоучек — плакатистов, шрифтовиков, изготовителей портретов вождей и книжных обложек, технических рисунков, ретушеров. Наглядная агитация украшала фасады и коридоры, цеха и конторы, клубы и библиотеки, менялась перед каждым красным праздником. Оформительское ремесло было верным средством заработка, им Андреев нередко занимался вместе с более умелыми друзьями, чаще всего с Ивановским. "Больше всего приходилось работать в Моск<овском> Политехническом музее, в Моск<овском> Коммунальном музее, музее Моск<овского> Художественного театра, музее Гигиены, в различных павильонах Сельскохозяйственной выставки, в парке культуры и отдыха им. Горького и т. д., — сообщает он в автобиографии. — Работа заключалась в проектировке экспозиции, составлении проектов и чертежей стендов, в рисовании диаграмм, картограмм, всякого рода планов и схем, в фотомонтаже, шрифтовой работе и т. д.".

Слева направо: А. В. Кемниц (Скородумова), Д. Л Андреев, А. А. Добровольский — Тришатов, A. Л. Зилов Фотография Е. И. Белоусова. 1930–е

По ночам, как обычно, он писал, и его позиция в тогдашних стихах о Гумилеве определенна:

Смертной болью томлюсь и грущу,
Вижу свет на бесплотном Фаворе,
Но не смею простить, не прощу
Моей Родины грешное горе.
Да, одно лишь сокровище есть
У поэта и у человека
Белой шпагой скрестить свою честь
С чёрным дулом бесчестного века.

В этом году он чаще стал бывать у Евгения Белоусова. Они читали друг другу написанное: он стихи, Белоусов рассказы. Неожиданно легко Андреев сблизился с его друзьями. С двадцатилетней Еленой Федоровной Лисицыной, студенткой Литературного института, скоро ставшей женой Белоусова, и с четой Кемниц: Виктором Андреевичем Кемницом, русским немцем, инженером завода "Компрессор", и его женой, Анной Владимировной Скородумовой, балериной Камерного театра.