Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Речи смолкли в подъезде.
Все ушли. Мы одни. Мы вдвоем.
Мы живые созвездья,
Как в блаженное детство, зажжем.

Пахнет воском и бором.

Белизна изразцов горяча,
И над хвойным убором
За свечой расцветает свеча.

И от теплого тока

Закачались, танцуя, шары —
Там, на ветках, высоко,
Вечной сказки цветы и миры.

А на белую скатерть,

На украшенный праздничный стол
Смотрит Светлая Матерь
И мерцает Ее ореол.

Ей, Небесной Невесте —

Две последних, прекрасных свечи:
Да горят они вместе
Неразлучно и свято в ночи.

Только вместе, о, вместе,

В угасаньи и в том, что за ним…
Божий знак в этой вести
Нам, затерянным, горьким, двоим.

"В той нашей комнатке, кроме мебели<…>, был еще маленький круглый столик. За ним мы обедали. Другой был не нужен — нечего было на него ставить. И вот Сочельник 45–го.

Тот столики накрыла белой скатертью. Что на нем стояло праздничного, не помню, вряд ли что-нибудь особенное. Зажгли большую голубую лампаду у иконы Матери Божией. Украсили маленькую елочку шариками и свечами. Я нарядилась. Даниил очень любил смотреть, как я наряжаюсь. Он садился с сигаретой в руках и говорил, что это похоже на то, как распускается цветок. Что происходило на самом деле? Да я просто снимала каждодневную блузку и надевала единственную праздничную — белую с широкими рукавами, а юбка была одна на все случаи жизни. Пыталась немножко причесаться, что мне никогда не удавалось. И это-то Даниил воспринимал, как распускающийся цветок! Вот я переоделась, причесалась, оглядываюсь и вижу — он сидит на диване с глазами, полными слез. Я, конечно, подбежала. А он говорит: "Не пугайся. Это от счастья".

Этот вечер — одно из самых счастливых воспоминаний моей жизни"[321], — признавалась Алла Александровна Андреева.

Впервые за долгие годы мучавшийся тем, что не может "любить, как все", он ощутил себя счастливым. Озаренное зажженными свечами любимое, одухотворенное лицо, рождественский снежный отсвет в окнах, свечной запах над нежным хвойным, белоснежная скатерть, жар натопленной голландки остались в нем и в ней навсегда.

Он был благодарен жене за теплоту счастья, которого давно не ждал: "Ведь многие же считали меня маниаком, одержимым, а ты не испугалась полюбить и переплести свою судьбу с моей"[322].

В первой редакции "Сочельник" оканчивался по — иному, молитвой Владычице Рая:

Роковую разлуку,
Роковое томленье прерви,
Слей их радость и муку
В общий пламень тоски и любви,

В синий пламень бессмертья,

Синий ирис у трона Отца,
Ты, Звезда Милосердья,
Ты, живая Любовь без конца.

И все-таки в стихах они счастливые, горькие и затерянные "странники ночи", впереди — разлука. А эта рождественская ночь — недолгая, озаренная свечами передышка.

Война шла, наши армии с тяжелыми боями продвигались по Европе, начиналась Восточно — Прусская операция. Гекатомба жертв Отечественной войны продолжала расти. Сталин с ледяным бездушием, как сказано в "Розе Мира", продолжал бросать "в мясорубку миллионы русских", а Гитлер, "скрежеща зубами, с пеной у рта бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о погибающих соотечественниках, всё же гнал и гнал их на убой…"

2. В "маленькой комнате"

"Душа Андреева как бы начиналась с его комнаты, — заметил Ивашев — Мусатов, описывая дом Добровых и его обитателей. — Его комната была средней по размеру. Прямо против входной двери в стене были два окна. Простенок между этими двумя окнами был весь занят многочисленными небольшими портретами (в размер открытки) близких по духу людей Андреева. Здесь были портреты Льва Толстого, Владимира Соловьева, Достоевского, Тютчева, Лермонтова, Гюго, Ибсена, Шопена, Шуберта, Шумана, Листа, Вагнера, Бетховена, Баха, Моцарта, Римского — Корсакова, Бородина, Мусоргского. К стене направо от входа стоял большой книжный шкаф, а над ним висела одноцветная большая картина, на которой был изображен Данте, навстречу которому шла Беатриче с юной девушкой. Перед простенком с портретами стоял письменный стол, на нем портрет отца Даниила Леонида Андреева.