Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

"Кто-то из Парижа привез Добровым две статуэтки, изображавшие химер собора Нотр — Дам. Когда это было, точно не помню, во всяком случае, во времена юности Даниила. Тогда было модно их привозить… Статуэтки химер оказались в комнате Саши Добро ва, двоюродного брата Даниила. И вот спустя некоторое время с ним стали твориться страшные вещи. Он был чудным человеком, но вдруг сделался наркоманом, а потом тяжело заболел. Его мама, Елизавета Михайловна, сказала, что во всем виноваты эти чудища, все сделали эти чудища. Одну статуэтку она успела выбросить. Тогда на нее все закричали, в том числе и Даниил, что это произведения искусства, как можно быть такой суеверной, что за нелепость, что за предрассудки.

Уцелевшую химеру Даниил поставил в своей комнате. Тут и с ним стали твориться непонятные вещи. Наступил тот его темный период, который он описал в стихах, вошедших в "Материалы к поэме "Дуггур"… Наконец, — рассказывала Алла Александровна Андреева со слов самого поэта, — он понял, что действительно в изображении химеры живет какая-то черная сила. Сказал об этом Гале Русаковой. Галя над ним посмеялась, так же, как он когда-то смеялся над Елизаветой Михайловной, и статуэтку у Даниила, хотевшего уничтожить ее, взяла себе. Вскоре она вышла замуж, они долго не виделись. Потом Даниил узнает, что ее муж тяжело заболел, у него туберкулез. Придя к ним, он увидел, что на шкафу рядом с диваном, где лежал больной, глядя вниз, прямо на него, стоит химера. Придумав какой-то повод, он взял ее и разбил. Но вскоре муж Гали Русаковой умер"[93].

Химеры, готические видения дьявольской свиты, навсегда остались для Даниила Андреева символом темных миров, инфернальной нечистью, подстерегающей нас неподалеку. И странным образом химеры в его представлении стали гнездиться в московском пейзаже, над вокзалами, над сумеречными окраинами. Присутствие нечистой силы в тогдашней Москве почувствовал не только он.

7 мая 1926 года во флигеле дома № 9 в Чистом (Обуховом) переулке провело обыск ОГПУ. Обыскивали комнату жившего здесь Булгакова, уходя, забрали машинопись "Собачьего сердца" и дневник. Андреев часто бывал в этом переулке, в доме № 3, где жили друзья семьи, Муравьевы. В Чистом переулке в похожем доме он поселит героев романа "Странники ночи". А скоро Булгаков поселится на углу Малого Левшинского, в одной из квартир дома напротив добровского, № 4, где на воротах сохранилась старинная надпись "Свободенъ отъ постоя". Но вряд ли о булгаковском соседстве мог знать Даниил Андреев, упорно писавший роман "Грешники" и ведший свой дневник, в свое время тоже прочитанный на Лубянке.

В эти майские дни он сдавал зачеты. Иногда ему и впрямь казалось, что и у них в доме, и вокруг — "интересно, мирно и хорошо".

Ему было двадцать лет, и то, что творилось в нем самом, казалось, не связывалось с тем, что происходило вокруг. Но нет, демоническое, бесовское и порождало клубящийся полумрак, в котором так легко можно сбиться с пути.

"Когда-то, в ранней юности я любил город…" — писал он брату в 1936 году[94]. Нет, Москву он не разлюбил, но блуждания по освещенным, окликающими луну фонарями, улицам открыли ему демонический город. Москва — вечерняя и ночная, Москва двадцатых не декорация происходящего с ним, а соучастница. Озаряет ее лунная демоница. Эта уже не Москва, а преддверие ее изнанки, где властвует демоническая госпожа города. Госпожа города проявление кароссы Дингры, матери Мрака, в коей таится могущественная мистика пола. Она присутствует в пустынных скверах и притаившихся кварталах, там, где происходит "тайный шабаш страстной ночи", у вокзалов, где "взвыли хищные химеры". Такой ему видится ночная столица, пронизанная излучениями Дуггура.

Это не только фантазии и грезы болезненно переживающего половое созревание и взросление юноши, а обостренное восприятие того, что действительно было разлито в нездоровом воздухе тогдашней Москвы. Это чувствовал не только Даниил Андреев. В есенинской "Москве кабацкой", да и в "Черном человеке", тот же воздух времени, ночной гибельный разгул. "Революция лишила нас накопленной веками морали", — констатировал Евгений Петров, соавтор Ильфа. — Вместо морали — ирония. Она помогала преодолеть эту послереволюционную пустоту, когда неизвестно было, что хорошо и что плохо". В эти "темные" годы стихия Дуггура, как ее описал Даниил Андреев, выплеснулась на ночные улицы разоренной гражданской войной страны. Мораль религиозную с наглой властностью теснила мораль безбожная. В начале двадцатых проповедовалась свободная любовь. "Совершенно голые люди" с повязками через плечо "Долой стыд" вдруг влезали в трамвай, — записывал в дневнике 12 сентября