Весы

Лоренс Парментер ехал к Лав-Филд на взятом напрокат «додже-дарте». Он предпочел пока не думать о плане Эверетта. Слушал радио, где какой-то евангелист рассуждал о молитве в розницу и оптом. Молись за себя, молись за весь мир. Уин умный человек, преданный, верный делу. Умный, очень умный, но он пережил нервный срыв. Это обычное дело. Сейчас он выглядит неплохо, живо, хорошо владеет собой, но мысли нужно время, чтобы обнажились ее грани, ее переменчивый свет и блеск. Не то чтобы Ларри хотел затянуть это дело. Он желал вернуть Кубу – и чем скорее, тем лучше, У него там свои интересы. Права, притязания, скрытое финансовое участие в лизинговой компании, которая работала над крупной земельной сделкой, облегчающей добычу нефти. Это было еще до того, как отважные бунтовщики спустились с гор.

Он подумает над планом Эверетта по пути в Вашингтон, в самолете. Будет потягивать мартини с «Бифитером», грызть соленые орешки, молиться за себя, молиться за весь мир. Вдруг вспомнилась строчка из старой застольной песни. Только откуда? Каир, 1944 год, операция по укреплению боевого духа, Бюро стратегических служб. Ларри был участником Гротонско-Йельской сети БСС – так называемые «шпионы-джентльмены», многие из которых теперь занимали видные посты в Управлении. Он не был потомственным аристократом, истинно избранным, но членом все же являлся и был готов подчиняться воле руководства. Прямая линия, естественное продолжение школьных обществ, тайных клятв и инициаций, всего того, что объединяет молодых людей, не лишенных некоторой отваги. Ларри пропел: «Агентами тайными мы зовемся, лжем и шпионим, пока не нарвемся». Он вспоминал следующую строчку, когда увидел, первый указатель к аэропорту.

Диктор по радио сообщил, что полиция продолжает наблюдать за домом генерал-майора Эдвина А. Уокера и прилегающей территорией. Неделю назад на этого противоречивого политика из правого крыла было совершено покушение. Никаких новых версий.

Наступает темнота, приходит неподвижность, час уединения. Дома в тени, улица – потаенное место, полное загадок. Все, что мы знаем о соседях, успокаивает и убаюкивает глубокий покой, что становится некоей формой близости, пахнущей жасмином, делает нас излишне доверчивыми.

Уин сидел в гостиной и листал книгу. Так считала его жена – листал, а не читал. Переворачивал страницы, пока те не кончались. Он спрашивал себя: осознали те двое, что он созвал их именно семнадцатого апреля, во вторую годовщину залива Свиней, или нет. Хорошая мысль перед сном. Он перевернул еще одну страницу.

Наверху Мэри Фрэнсис лежала в постели. Ее беспокоил протертый ковер, она думала о завтраке и обеде, старалась не гордиться так по-дурацки своей обновленной кухней – просторной, красивой, удобной, с саморазмораживающейся камерой в холодильнике и подобранными по цвету электроприборами, на тихой улочке, обсаженной дубами и орехом пекан, в сорока милях к северу от Далласа.

В Новом Орлеане

Роберт Спраул, одноклассник Ли, смотрел, как тот переходит дорогу. Книжки, связанные армейским ремнем с медной пряжкой «Морская пехота США», тот нес через плечо. Рубашка разорвана по шву. В углу рта размазана кровь, на скуле синяк с зеленоватым отливом. Лавируя между машин, он перебрался на другую сторону и прошел мимо Роберта, который поспешил за ним, в надежде выудить какие-нибудь объяснения.

Они шли по Норт-Рампарт, границе Квартала, где среди автостоянок и металлообрабатывающих мастерских до сих пор еще встречались дома с коваными балконами.

– Ты так и не скажешь, что случилось?

– Не знаю. А что случилось?

– У тебя кровь идет изо рта, а так ничего.

– Больно не было.

– Какой гордый. Я преклоняюсь, Ли.

– Шел бы ты…

– Похоже, надавали тебе будь здоров, раз до крови.

– Они считают, что у меня дурацкий выговор.

– Тебя избили за дурацкий выговор? И что же в нем дурацкого?

– Они считают, что я говорю, как янки.

Казалось, он ухмыляется. Ли вообще было свойственно ухмыляться невпопад, если, конечно, это была ухмылка, а не тик или что-нибудь в том же роде. С ним ни в чем нельзя быть уверенным.

– Идем к нам. У нас есть куча разных антисептиков.

В свои пятнадцать лет Роберт Спраул выглядел как маленький студент-второкурсник: белые кожаные ботинки, твидовые брюки, рубашка на пуговицах с расстегнутым воротником. Уже второй раз он встречал Ли на улице после драки. Какие-то парни поколотили того возле причала парома за то, что прокатился на задней площадке автобуса с неграми. По невежеству или из принципа – Ли отказался говорить. Это неуместное мученичество тоже было в его духе, когда непонятно, то ли он просто дурак, то ли наоборот; а правду знал только он сам.

Роберту пришло в голову, что в речи Ли действительно бывают слышны визгливые северные нотки, хотя, учитывая его сложную биографию, ничего странного в этом нет.