Ветер из рая

И обратный адрес – абонентский ящик где-то в Калифорнии. Но мамаша строго наказала мне ни в коем случае отцу не отвечать и сама тоже делать этого не собиралась. Как я понимал, она не хотела, чтобы об этой переписке узнали – и Евгений Михайлович, и у нее на работе.

Потом отчим помер, замерз насмерть – но и послания от родного отца сами собой прекратились. Пока – уже в наши дни – он не явился в Москву собственной персоной.

Синичкин-старший Наши дни

Он решил проехать по местам «боевой славы» в порядке удаления: сначала – город Горький, нынче Нижний Новгород, затем Иркутск с близлежащим Байкалом. И наконец, Владивосток. А дальше видно будет.

Курс доллара к рублю стал таким (для него) выгодным, что денег запросто хватало на перелеты бизнес-классом, но из Иркутска во Владик он решил проехаться поездом, посмотреть на нынешнюю Россию хотя бы из окна вагона «СВ».

Города российские, – что Москва, что Нижний, что Иркутск – поразили его чистотой, удобством, тем, что совсем не проблемой стало остановиться в прекрасной гостинице и вкусно поесть в ресторане. Наоборот! Лучшие отели, заведения и магазины словно соревновались друг с другом в комфорте и гостеприимстве.

И, глядя три дня на свою страну из окна поезда, он поражался: какая она красивая! Разнообразная! Милая! И насколько мало освоенная. Как не похожа на другую великую державу, заокеанскую, где, куда бы ни поехал, куда ни брось взгляд, – следы человеческой деятельности: автодорога, или бензоколонка, или опора ЛЭП, или мост, или возделанное поле. И тут и там – противный в своей гордости звездно-полосатый флаг.

А у нас: тянется поезд, к примеру, от Улан-Удэ до Читы, из окна виден длинный-предлинный, загибающийся состав, и за окном открываются взору пейзажи, один роскошнее другого: сопки, тайга, быстрые чистые реки. Но вокруг безлюдье – ни городка, ни души. И ни следа человеческой деятельности, только тайга и сопки. Лишь возникает вдруг будка путевого обходчика. Или подбегает к железнодорожным путям грунтовая дорога, тянется вдоль полотна, а потом обрывается – зачастую свалкой.

К Владивостоку подъезжали утром, поезд шел вдоль океана. За окном простирался вдохновляющий пейзаж: золотистое сверкающее море до горизонта, множество теплоходов, на рейде или спешащих своим курсом, яхты и катера, пустынные по весне пляжи, на которых, однако, мелькают загорающие тела. Десятки и даже сотни добротных вилл, на дорогах – сплошные иномарки, в основном японские, праворульные.

Он в здешних краях не был больше сорока лет; тогда, в восемьдесят первом, ему стукнуло тридцать четыре – по нынешнему восприятию совсем молодой человек. Сейчас сильно за семьдесят. Жизнь, считай, прожита.

Хорошо ли, плохо ли? Могла ли она повернуться иным боком?

Могла – если б он тогда, в марте того же восемьдесят первого, не вернулся со своего прошлого задания, из Иркутска, неожиданно, без звонка. Да он всегда так делал! Ему и в голову не могло прийти Люсьену предупреждать!

А тут – явился. Среди бела дня, время идет к «рабочему полдню», – была такая передача, концерт по заявкам, по первой программе Всесоюзного радио. Вот и трехпрограммный громкоговоритель у него в квартире на кухне вещает: «По просьбе литейщика Ивана Петровича Козырева из Новолипецка и сеточника шестого разряда с Малинской бумажной фабрики поет Ольга Воронец!» И – разливистый, псевдорусский голосок: «А где б мне взять такую песню, и о любви, и о судьбе…»[19]

И тут же, на кухне, – дверь опер открыл своим ключом, – пожалуйте, картина: Люся, в халатике выше колена, простоволосая, встрепанная, босоногая. На столе – закусь: баночка рижских шпрот, колбаса полтавская, хлебушек белый. И бутылочка бренди, да не простого армянского, а «КВ», то есть коньяка выдержанного, наполовину распита. И рюмочки на столе стоят – две, прошу заметить. А рядом с Люсей там же на кухне – мужик. Сосед. В майке и трениках. Огромный, волосатый.

Он его знал. Тот проживал на девятом этаже их ведомственного милицейского дома. По званию полковник, кажется. Сильно старше их обоих, под пятьдесят. Звать Евгений Михалыч.

Потом Люська с ним сошлась, как ему стало известно через много, много лет. А тогда, в марте восемьдесят первого, у них, значит, все начиналось, у полюбовничков. О чем свидетельствовала разбутыренная постель на том же самом диване в большой комнате, где они обычно ночевали с Люсьеной.

Синичкин-старший тогда сказал хахалю злым, но очень спокойным голосом: «А ну-ка пошел прочь с моей кухни!»

Руки не поднял ни на него, ни на нее. И она, Люся, тоже полюбовничку своему кивнула в сторону двери: «Уходи!»

Тот явно испугался. Побелел. В коридор шмыгнул и испарился. Хлопнула дверь.