Ветер моих фантазий. Книга 2 (СИ)

Сейчас из глаз искусственного тела, из хрупкой тюрьмы артэа… да, в этот миг стены тюрьмы стали слишком тонкими и хрупкими. Сейчас на него смотрела чужая душа. Живая душа. Все еще живая.

Две души смотрели друг на друга из разных тел.

«Что такое человек?» — спросила одна, искалеченная страшно, но еще живая.

А другая душа поняла, что на самом деле та, измученная и искореженная, но все еще живая душа изнутри чужого тела, изнутри своей темницы спросила у его души:

«А ты… ты можешь называть себя человеком?»

Ту, другую душу волновал этот вопрос. Интересовал ее. Она, будучи измученной и отформатированной, все же тянулось к своей сути. К сути всего. К сути его, Сандиаса. Иначе бы Кри Та Ран этого не спросил.

Но… Сандиаса прежде не волновал этот вопрос. Он… он как-то жил без этого всего. Человек, живой, которого осколок чьей-то души серьезно спросил.

«Или… я сам перестал быть человеком?» — вдруг четко подумал Сандиас, — Я так далеко ушел от самого себя, что он у меня это спросил?»

И он вдруг четко понял, что чужая душа просто грустно хотела спросить:

«Почему ты перестал быть собой? Почему ты стал таким?»

Но какой он?.. Еще недавно Сандиас это знал. Точнее, ему казалось, что он знал. Но… А какой он?..

Но, каким бы он ни был, слова чужой души задели его. Все ее вопросы, не высказанные вслух. Он услышал все ее грустные вопросы. Потому что когда душа говорит с душой, слова им попросту не нужны. Потому что когда-то изначально каждая душа умела говорить с другой. И сейчас еще что-то от старого, от истинного остается.

Но Кри Та Ран вдруг повернулся. Спиной к нему повернулся. Словно не предвидел, что он может его ударить.

«Или он думал, что я не посмею?.. — растерянно подумал Сандиас, — Или… или ему все равно?»

Но кианин ушел. Тот, сохранивший в себе осколок от настоящего человека, осколок живой души. Тот, кого он так сильно ранил, что боль души прорвалась сквозь искусственные заслоны — и душа, охваченная болью, забыла обо всем, кроме того, чтобы отомстить. Но… даже причинив своему мучителю боль, та жалкая слабая душа не захотела его убить. Просто ударить. Просто напомнить. Просто уйти.

Кианин уходил. Но не в сторону города — там он был никому не нужен. И не в сторону, куда уходил его аини, который его прогнал.

Китрит 66-1, оставшись без своего хозяина, пошел в другую сторону.

«Он… он может сам выбрать себе дорогу?.. — с ужасом подумал юный исследователь, потомок ученых, желавших расцвета человеческой цивилизации. Но потом этот ужас почему-то сменился восхищением, хотя проявление дикой природы должно было ужаснуть его, потомка тех, кто с этой природой боролся веками или тысячелетиями.

Кианин уходил. Китрит 66-1 уходил сам.

Осколок искалеченной души уходил. Шел своею дорогой.

Даже страшно измученная, даже сломленная, чужая душа все еще оставалась живой. И в этой силе чужой души было даже что-то красивое.

«Я мучил его. Я пробудил его своею болью. Он мучил меня, чтобы меня убить. Или чтобы пробудить меня? — растерянно думал человек, взглядом провожая уходящего кианина, — Но… я мучил его. Я не пощадил бы его. И его брата названного, который был настоящим человеком, я тоже не пощадил. Но Кри Та Ран пощадил меня. Он просто ушел. Просто ушел…»

И новая боль появилась у него внутри. Досада. Горечь. Тоска. Боль, которой он прежде не испытывал.

Это уже потом, много часов спустя, проанализировав все и покопавшись в энциклопедиях, Сандиас наконец-то поймет, что это было за мерзкое чувство, такое саднящее, словно рана, которой коснулось что-то соленое или даже раскаленное. Боль потревоженной раны. Боль, которой не в силах противиться ум. Он может притворяться, будто не видит ее, может упорно врать сам себе.

Но душу не обманешь. Голос души все равно пробьется, как прорастает сорная трава, если есть какая-то щель среди искусственных плит. А если слой искусственного покрытия слишком толстый, то со временем оно набухнет, потом поднимется в какой-то части, потом треснет, потом лопнет… И трава все равно вылезет.

Как остановить дикую природу не знал еще никто.

И временами природа все-таки прорывалась.

Рано или поздно природа все равно прорвется. Дикая природа. Неподвластная человеку. Свободная.

Но в тот день ее голос, дикой, свободной, бездонной, живущей по другим каким-то законам, полностью непонятным никому, даже жадному человеческому уму… в тот день дикая природа говорила с ним.

Этот голос природы в Старую эпоху звался совестью. Этот голос природы в нынешнюю эпоху звался нелепостью и глупостью.

Но природа все равно говорила с людьми. Природа иногда все же говорила с людьми.

Совестью.

Голосом твердым и обжигающим что-то внутри.

Голосом, от которого не спрятаться.

Голосом, от которого не заткнуть уши.

Голосом, от которого не спасет потеря слуха.

Потому что она говорила с душой. Природа взывала к человеческой душе.

«Куда ты идешь, человек? — грустно спрашивала она, — Скажи, зачем ты сделал именно это сейчас? Скажи, зачем ты сделал это другим? Ведь ты сам знаешь, что сейчас пошел не туда!»