Ветер над яром (сборник)

— Плоский мир? Неинтересно, — сказал Прескотт. Он был дилетантом в любой науке, знал понемногу обо всем, его трудно удивить моделями Вселенной.

— Нет, не плоский, — возразил Льюин. — Топология такого мира очень сложна, но главное не в этом. Это мир, где нет развития форм материи, это мир, бесконечно однообразный во времени. Сжатие или даже постоянное расширение Вселенной — это изменение, развитие. В мире критической плотности развития нет… А по современным данным плотность нашей с вами Вселенной в больших масштабах именно критическая…

— Сюжет для фантастического романа, — хмыкнул Прескотт. — Я понимаю, куда вы клоните, Уолт. Мир критической плотности не может ни сжиматься, ни расширяться до бесконечности. Сейчас галактики все еще разбегаются, но рано или поздно бег их остановится, и мир застынет. Как капля воды под носиком крана, которая не может ни упасть, ни втянуться обратно в трубу. А как сделать, чтобы мир стал иным? Нужно изменить плотность материи. Добавить из ничего. Или превратить в ничто. Мы ведь материалисты, да? Мы не можем создавать материю из духа и превращать ее в дух?

— Не можем, — легко согласился Льюин.

Тревожное ожидание остановило его. Прескотт молодец, уловил суть сразу, хотя ему, конечно, и в голову не приходит, что за этой видимой сутью скрыта другая, гораздо более страшная для людей. Как объяснить им?

— Это будущее оружие… Изменение мировых постоянных… Изменение законов природы… Оно крепко связано с вопросом: для чего мы живем? Мы — человечество. Я просчитывал сценарии эволюции от самого момента появления жизни на Земле.

— Когда вы этим занимались, Уолт? — удивился Сточерз. — Вы ведь почти все время на виду…

— Конечно, я делал это не сам!

— Вы организовали фирму в фирме?

— Нет, — усмехнулся Льюин, — просто сейчас все так запрограммировано, что я могу давать задания на расчеты любой лаборатории, впрочем, не минуя опеки нашего друга Филипса. Это частности. Джо. Главное — выводы.

— Вот-вот, Уолт, давайте выводы, — терпению Прескотта приходил конец.

— Выводы… Вот основной: человечество в целом является ничем иным, как бомбой замедленного действия. Бомбой, которая в нужный момент взорвется и сделает то, для чего предназначена.

— Кем? — быстро спросил Прескотт. — Господом? Высшим разумом?

— Вы, Генри, ухватили суть противоречия, — ровным голосом продолжал Льюин. — Я тоже который день об этом думаю. На вывод это, к сожалению, не влияет. Генри, ваш вопрос… Вы что, догадались?

— Я не знаю ваших выводов, — смущенно сказал Прескотт, — но я тоже проигрывал сценарии. Без ваших гигантских расчетов, только по системе аналогий, я так всегда делаю, когда возникает идея…

— И что получилось у вас?

— Нет, — запротестовал Прескотт, — сначала вы, Уолт, ваш анализ корректнее. А потом сравним.

— Хорошо… Думаю, никто нас не создавал, Генри, не существовало никакого разума-конструктора… Все проще и сложнее. Мы — я имею в виду физиков, астрономов, да и философов тоже — недооцениваем сложности мира. Его единства во всем — от кварков до Метагалактики. У природы нет разума, но нет в ней и бессмысленности… Она многократно ошибается, изменяясь, но с каждой ошибкой четче становится то единственное, для чего эти ошибки и совершаются. И то, что жизнь на Земле развивалась именно так, а не иначе, является следствием развития и самой Вселенной во многих ее прежних циклах…

— О чем вы говорите, Уолт? Каждый раз, сжимаясь в кокон, Вселенная погибала. Для того, чтобы природа могла пробовать различные варианты, нужна преемственность. Нельзя каждый новый цикл начинать с нуля.

— Природа не начинала с нуля, Генри. — Не забудьте — плотность Вселенной критическая. Она была не такой в прежние циклы — она была больше. Очень давно, много циклов назад, плотность мира была значительно больше критической. И Вселенная, расширившись после Большого взрыва, начинала довольно быстро сжиматься обратно — в кокон. Для следующего цикла.

— Вот-вот… — подхватил Прескотт, — и все цивилизации, какие могли образоваться, погибали. Так? О них не оставалось никакой памяти. Какая тут преемственность?

— Погибали не все, Генри. Это во-первых. Мир неоднороден, и в каждом цикле часть мироздания успевала сжаться в кокон, а часть — нет. И каждый цикл Вселенная теряла таким образом огромную массу, которая продолжала расширяться в то время, когда остальная материя уже сжималась. Эта масса попадала и в следующий цикл Вселенной, и во все последующие. Наверняка где-то на окраине видимой нами Вселенной есть миры — галактики или их скопления, — пережившие таким образом не один десяток циклов. А может, и сотен…

— Нужно проконсультироваться у космологов, — пробормотал Прескотт.