Ветер перемен

– Долларов я ему, конечно, не дал. Он был очень недоволен. Пришлось ему заявить, что если бы Москва стала платить каждому немецкому коммунисту за малейшую услугу, то вся германская революция сделалась бы для нас крайне нерентабельным предприятием. Не уверен, что он понял иронию, заключенную в моих словах, – было очень похоже, что он принял их за чистую монету! – Тут Радек захохотал, заражая своим смехом и окружающих. Отсмеявшись, он добавил: – Впрочем, я уверен, что денежки за это дело он все равно получил, слупив комиссионные – раз уж не удалось взять их с меня – со своих приятелей-коммунистов.

– Прошу прошения, – вступаю в разговор, когда смех окончательно затих. – Вы не подскажете, а где тут у вас расположены удобства…

Вацек Сольский порывается встать, но его опережает Артузов:

– Сидите, сидите! Я тут с краю, мне будет удобнее. – И, обращаясь уже ко мне: – Пойдемте, покажу!

Мы покидаем прокуренный зал ресторана, и я получаю возможность глотнуть относительно свежего воздуха.

– Артур Христианович, где тут можно спокойно поговорить? – сразу беру быка за рога.

– Пожалуй, можно пристроиться на лестничной площадке. – Он поднимает голову вверх. – Всех поднимающихся или спускающихся будет хорошо видно.

Поднявшись по лестнице, встаем у окна.

– Виктор Валентинович, зачем вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются? – Голос его мягок, даже полон сочувствия к собеседнику. – Тем более что все ваши потуги скомпрометировать Генриха совершенно безрезультатны. Он очень исполнительный работник и высоко ценится нашим руководством.

– Вы полагаете, что действия, наносящие ущерб интересам Советской Республики, меня никаким боком не касаются? – стараюсь говорить тихо, но не без язвительности. – Или партийный Устав для нас уже пустая бумажка?

– Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! – слегка морщится Артузов. – Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.

– Это я понимаю, – киваю в ответ, – и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.

Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:

– Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.

– Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! – стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. – Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? – Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. – Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела – это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них – это факт, которого вы отрицать не сможете.

Артузов насупленно молчит. Молчу и я, предоставляя возможность весело сбегающему вниз по лестнице парню лет двадцати в поношенной гимнастерке миновать нас. Затем продолжаю, переходя почти что на злобное шипение:

– Так какого же черта вы тогда подставляете своих людей для прикрытия темных делишек разных порученцев Ягоды?!

Артур Христианович срывается с места и начинает своей пружинистой, летящей походкой выписывать по площадке плавные кренделя, заложив большой палец правой руки за борт френча.

– Генрих Григорьевич – мой непосредственный начальник. Я не могу не выполнять его поручений, – бросает он.

– Любых? – интересуюсь, не скрывая сарказма.

– Считаю для себя абсолютно невозможным интриговать против своего руководителя! – выпаливает Артузов.

– Вам что, бюрократическая иерархия важнее интересов дела?

– Без строгой дисциплины и соподчиненности в нашем деле невозможно! – парирует он.