Ветер перемен

— Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! — слегка морщится Артузов. — Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.

— Это я понимаю, — киваю в ответ, — и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.

Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:

— Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.

— Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! — стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. — Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? — Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. — Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела — это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них — это факт, которого вы отрицать не сможете.

Артузов насупленно молчит. Молчу и я, предоставляя возможность весело сбегающему вниз по лестнице парню лет двадцати в поношенной гимнастерке миновать нас. Затем продолжаю, переходя почти что на злобное шипение:

— Так какого же черта вы тогда подставляете своих людей для прикрытия темных делишек разных порученцев Ягоды?!

Артур Христианович срывается с места и начинает своей пружинистой, летящей походкой выписывать по площадке плавные кренделя, заложив большой палец правой руки за борт френча.

— Генрих Григорьевич — мой непосредственный начальник. Я не могу не выполнять его поручений, — бросает он.

— Любых? — интересуюсь, не скрывая сарказма.

— Считаю для себя абсолютно невозможным интриговать против своего руководителя! — выпаливает Артузов.

— Вам что, бюрократическая иерархия важнее интересов дела?

— Без строгой дисциплины и соподчиненности в нашем деле невозможно! — парирует он.

— Демагогией прикрываетесь? — стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более угрожающе. — Вам что, невдомек, что люди Ягоды компрометируют себя не только с точки зрения советских законов? Тут они уверены, и не без оснований, что зампред ОГПУ их прикроет. Они компрометируют себя с точки зрения законов страны пребывания! А тот же Лурье? Он лезет на совершенно не подходящий для сбыта бриллиантов — тем более нелегального! — германский рынок, и при этом сделано все, чтобы на нем самыми крупными буквами было написано «Я из ОГПУ!». Это же готовые крючки для шантажа и вербовки! — Перевожу дух и продолжаю напирать на Артура Христиановича: — Вам что, невдомек, что эти людишки не допущены к каким-либо мало-мальски значимым секретным сведениям? Сами по себе они пешки, но обладающие связями. И откуда тогда их вербовщики будут выдаивать секретную информацию, позвольте вас спросить?! — Махнув рукой, бросаю: — Можете не отвечать. А вот подумать над моими словами — не только как коммунисту, но и в особенности как начальнику КРО — очень советую!

Не давая Артузову опомниться, задаю вопрос:

— И все-таки где же тут туалет?

Успеваю заметить мелькнувшую на лице Артура Христиановича мимолетную улыбку и запоздало прикусываю себе язык. Надо же так проколоться! Ведь это слово начнет входить здесь в обиход лет через десять, а то и позже. Впрочем… Ничего страшного в этом вроде бы и не усматривается. О чем может подумать начальник КРО? О том, что Осецкий решил пококетничать новомодным иностранным словечком, подцепленным за границей? Пожалуй, других вариантов-то и нет.

— Уборная на том же этаже, что и ресторан, — сообщает между тем Артузов, едва заметно нажимая на слово «уборная» (или это мне так с перепугу только кажется?). — Как спуститесь по лестнице, на площадке сверните налево… нет, отсюда будет направо. Там увидите.

Спускаюсь, поворачиваю — и действительно вижу. Собственно, посещать этот «храм уединенного размышления» серьезных причин у меня не было. Но уж очень хотелось проверить один факт, впоследствии нашедший отражение в поэзии. Внимательно проверив одну за другой двери кабинок («Да… Что они, тут совсем не убирают, что ли?»), нахожу наконец искомое. Довольно крупными рублеными буквами вырезана, наверное перочинным ножом, категорическая надпись: «Хрен цена дому Герцена!»

А под ней чернильный автограф знакомым, не слишком аккуратным, но разборчивым почерком: «Обычно заборные надписи плоски. С этой — согласен. — И подпись, не оставляющая сомнений в авторстве: — В. Маяковский».